Семён Самсонов - Повести и рассказы
Только одно сомнение мучило отца: не лучше ли было сказать Яну истинную цель его поездки?.. Но когда доктор Шпачек доложил в комитете, там нашли, что он поступил правильно. Зная о листовках, мальчик мог бы впасть в излишнюю насторожённость и тем самым скорее привлечь к себе внимание.
Казалось, всё было рассчитано верно, но тревога за сына не покидала доктора Шпачека и он буквально не находил себе места. Уже не раз он жалел о том, что разрешил пробыть Яну в Кладно три дня — это такой большой срок, когда не знаешь, всё ли хорошо кончится…
СЕРЁЖА СЕРОВ
Серёжу окружили. «Новичок! Новичок!» — раздалось несколько голосов.
— Это мой братишка, двоюродный, — сконфуженно объяснял Володя Серов, с беспокойством поглядывая на Серёжу: угловатый он какой-то. Серёжа стоял в кругу ребят посреди коридора, несколько растерявшийся, удивлённо моргал глазами и не понимал, почему все с таким любопытством смотрят на него.
— Из деревни, видать, — сказал кто-то.
— И без тебя видим, — ответил Ваня Спицын и подумал: «А, тоже мне, Володька говорил: «У меня брат, что надо, — смелый, музыкант».
Серёжа и впрямь в эту минуту отличался от остальных и поведением и внешностью. На нём была синяя сатиновая рубашка-косоворотка, подпоясанная пояском с кисточками, и широкие чёрные брюки из бумажной диагонали, заправленные в подшитые валенки, которые были ему явно велики. Подмышкой вместо портфеля он держал какую-то сумку, напоминающую большой конверт, только с пуговицей на клапане. Да ещё, как на зло, с носом непорядок, вместо того, чтобы достать платок и высморкаться, Серёжа беспрестанно шмыгал носом. Он стоял, не зная, куда скрыться от сверлящих, любопытных взглядов, и даже руки казались ему лишними.
— Скоро звонок? — наклонив голову, шопотом спросил он Володю, но тот не ответил.
— А ты в каком классе будешь учиться в «А» или в «Б»? — спросил школьный силач и забияка Ваня Спицын, подойдя к Серёже вплотную.
— В «Б», — независимо ответил Серёжа.
— Вот хорошо, а то я думал, в нашем.
— А если бы и в вашем, так что? — спросил Володя, чувствуя некоторую обиду за брата.
— А то, что мочёных куриц у нас и своих хватает.
— Сам ты мочёная курица! — не утерпел Серёжа. — А ещё пионер, при галстуке.
— Ты полегче насчёт галстука, — обиделся Ваня и легонько толкнул Серёжу в плечо. Мальчик потерял равновесие, немного покачнулся и, взмахнув руками, выронил сумку. В упавшей сумке что-то глухо звякнуло, и на полу показалась струйка фиолетовых чернил. Ребята засмеялись.
— Я же говорю: курица, — заключил Ваня.
Серёжа покраснел и, попрежнему шмыгая носом, спокойно произнёс:
— Свою отдашь чернильницу. Понял?
Среди окружавших Серёжу раздался дружный, задорный смех. Смеялись, кроме Серёжи и Володи, все, потому что знали: сильнее и смелее Вани никого во всей школе нет, а тут какой герой нашёлся.
— Что ты сказал? — задорно спросил Ваня, не отходя от Серёжи, но тот не ответил, а наклонился, чтобы поднять сумку, и не видел, как в эту минуту к ним подошёл учитель.
— Это что тут такое? — спросил он у Серёжи.
— Вот он толкнул меня, — указывая на Ваню, ответил Серёжа. Он ещё не знал, кто такой этот высокий мужчина в больших роговых очках, но явно волновался, потому что чернилами запачкал пол.
— Что же ты, Спицын, так неласково встречаешь нового школьного товарища? — спокойно спросил Фёдор Тимофеевич, сразу понявший, что этот мальчуган — Сергей Серов, о котором вчера был разговор с мамой Володи. — Чернильницу товарищу разбил. Не хорошо, Спицын, поступаешь. Не по-пионерски!
Последние слова Фёдор Тимофеевич произнёс с такой интонацией, что всем стало ясно: Ваня схватил четвёрку за поведение. Сейчас ему наверняка приплюсуют всё: и окно, разбитое камнем из рогатки, и это.
— Да он сам разбил, — с невозмутимой уверенностью в своей правоте произнёс Ваня.
— Но ведь ты его толкнул? — спросил учитель.
— Я его легонько, а он…
Фёдор Тимофеевич посмотрел на часы и, уходя, сказал Спицыну:
— В перемену зайдёшь в учительскую.
Серёжа многозначительно подмигнул Ване и спокойно произнёс:
— Понял?
Зазвенел звонок. Все бросились в классы. Шум в коридоре настолько усилился, что Серёжа не расслышал, какие слова в ответ произнёс Ваня. Он видел только, как Ваня показал язык, потом, оглянувшись вокруг и убедившись, что никто на них не смотрит, выкинул вперёд руки и выставил два кукиша, по-смешному вытягивая шею. Это очень оскорбило Серёжу.
— А ты тоже хорош, сразу с ябедой, — недовольно сказал Володя, когда они входили в класс.
— Я сказал правду, — твёрдо произнёс Серёжа, садясь за парту.
Урок начался.
Серёжа Серов сидел за партой строго и прямо, но веки его были полуопущены и он почти ничего не видел и ничего не слышал. Он думал с обидой и огорчением о своей судьбе. Из деревни его привезли в город всего три дня назад.
Всё случилось неожиданно быстро. Мать заболела и умерла. Серёжа остался один. Отец на фронте, родных в деревне нет, а жить у чужих людей не хотелось, и он попросил председателя колхоза дать телеграмму тёте в город.
Узнав, что тётя берёт его к себе, он как-то легче стал переносить горе. «Вот приеду в город, начну вместе с Володей учиться, а там, смотришь, и папка с фронта вернётся», — решил он.
В город Серёжа ехал впервые и с большой охотой. В городе ведь, известно, не то, что в деревне. «Там и ребята, наверное, не такие, как у нас», — думал он, сидя в санях, закутанный с головой в овчинный тулуп. Только всё же было тяжело ему покидать деревню, где он прожил почти двенадцать лет, где было столько счастливых дней с отцом, с матерью, с товарищами. Найдутся ли такие товарищи в городе? Кроме того в деревне была своя, знакомая до каждой мелочи изба, щеглы в клетке, и своя собака Дружок, очень хорошая, ласковая такая…
Щеглов с клеткой Серёжа подарил школьному товарищу, избу отдали в колхоз на сохранение, но Дружка он забрал с собой в город. Дружок будто понимал горе своего хозяина. Он лёг у ног мальчика, свернувшись в кольцо, и всё смотрел, смотрел добрыми, похожими на крупные смородинки глазами. Серёжа накрыл собаку полой тулупа, приговаривая:
— В город, Дружище, едем.
И на душе у Серёжи стало как-то спокойнее, будто говорил с настоящим товарищем.
— Значит, Дружка с собой забрал? — вдруг спросил дед, колхозный кучер.
— Я без него не могу, дедушка, — ответил Серёжа.
— Да, брат, неладно у тебя вышло.
Дед помолчал, затянулся едким дымом из «козьей ножки» и, погоняя лошадь вожжами, добавил:
— Ну, ничего, стерпится. В городе оно, брат, тоже своё житьё. Обвыкнешься, учиться станешь, новые дружки-товарищи заведутся. Стерпится всё помаленьку. Только собаку зря везёшь. Война, брат, людям пайка нехватает, а ты собаку с собой тащишь. Кормить-то чем станешь?
Серёжа не ответил, но про себя подумал: «Свой паёк буду делить пополам, только без Дружка мне нельзя».
Дружок сейчас был для Серёжи единственным, что осталось от той счастливой жизни, которая так неожиданно оборвалась. А при расставании сейчас всё, что он оставлял, казалось таким родным, неповторимо дорогим. Всё, всё: и деревня, окружённая вечно зелёными хвойными лесами, и река, на которой так хорошо летом, и увлекательные походы с ребятами за ягодами и грибами, на охоту с отцом за боровой птицей… Отец у него сильный, боевой, всегда весёлый. Уходя на фронт, он не плакал, как мама, а всё шутил. На прощанье сказал: «Разобьём фашистов, вернусь домой с победой, и тогда мы заживём с тобой по-настоящему. Только ты учись хорошо, мать слушайся»… И вот не стало матери, похоронили… Отец на войне, а Серёжа едет в город…
Вдруг лошадь остановилась, и кучер как-то задушевно, но повелительно сказал:
— Ну, Сергунька, иди-ка на кладбище, к могиле матери, да попроси у неё счастья…
Серёжа отбросил воротник тулупа и увидел деревенское кладбище. У самого края, недалеко от дороги, виднелся деревянный обелиск, выкрашенный красной краской и увенчанный звёздочкой. Серёжа сбросил тулуп и направился к могиле. Погода стояла тихая, тёплая. С неба валил крупными хлопьями снег и вокруг было всё так бело, даже резало глаза.
Не скажи бы дед Серёже, что надо пойти на могилу матери, он бы не додумался. Но когда мальчик подошёл к могиле, он понял, что ему именно этого недоставало все эти дни. В голове появилось так много мыслей, дорогих воспоминаний, что он невольно, но от всего сердца заплакал. Крупные слёзы текли по щекам, но мальчик не вытирал их. Хвойный венок, большой, запорошенный снегом, казался ещё свежим. Его иглы были темнозелёные, такие же, как на верхушках крупных сосен вокруг кладбища.
Серёжа припал на колени к холмику могилы и вдруг неожиданно для себя громко зарыдал. Он сам не знал, почему именно сейчас он плачет больше, чем в день похорон матери, но, наверное, потому, что сейчас он один, совсем один, а вокруг только снег, безмолвные сосны да мёрзлый холмик, под которым лежит мать. Мама ласковая, добрая, любимая! Сердце Серёжи сжалось, защемило в груди, горло перехватила спазма, и он припал щекой к холодному дереву надгробья.
