Илья Туричин - Весна сорок пятого

Потом напиленные колобашки кололи. Петр и раньше любил колоть дрова, когда семья приезжала к деду в Березов. Они даже спорили с Павлом, кому начинать первому, потому что у деда был всего один топор. Дед прекратил споры, одолжив у соседа другой. Но там, в Березове, это было удовольствие. Устанешь - посидишь. А здесь, в лагере, надо было переколоть уйму дров, а ефрейтор Егги не любил передышек, не любил остывать. И Петру приходилось тянуться за ним. Часто подходили бывшие узники, хотели помочь.

Угрюмый ефрейтор цедил сквозь зубы:

– Никак нелься. Отдыхать, отдыхать…

Бывшие узники садились на колобашки, сочувственно смотрели на ефрейтора и красноармейца, безостановочно как автоматы раскалывавших колобашки на поленья, и только одобрительно покачивали головами - крепкие люди, хорошая работа.

И исчезала из рук деревянность, приходило второе дыхание, как во время представления после долгой трудной репетиции. Петр был артистом, сыном артистов, бывшие узники становились для него зрителями, а дровяной склад - маленьким манежем. И к концу работы он даже с удовольствием чувствовал себя еще здоровее, еще крепче. Великое дело - кураж!

Старая сивая лошадь неторопливо развозила дрова по лагерю в телеге с высоко поднятыми бортами. Только грузи да разгружай. Украдкой, когда никто не видел, Петр обнимал шею лошади, прижимался щекой к ее морде, вдыхал запах лошадиного пота.

И тотчас словно возвращался в цирк, к Мальве и Дублону, видел светлые строгие глаза мамы, смеющиеся - отца, и с другой стороны к сивой лагерной лошади подходил Павел, и вот-вот его руки соприкоснутся с руками брата.

Возле походных кухонь выстраивались очереди. День ото дня бывшие узники становились шумливее, оживленнее, словно скалывалась с них невидимая скорлупа настороженности, страха боли, страха смерти.

Многие требовали, чтобы их зачислили в Красную Армию и выдали оружие сейчас же, немедленно. И не только советские люди, но и поляки, и чехи, и французы, и даже антифашисты-немцы.

Но оружия никому не давали и в Красную Армию никого не зачисляли. В лагере работала комиссия. Проверяли каждого: где родился, как жил, при каких обстоятельствах попал в концентрационный лагерь? Проверяли и перепроверяли. Подполковник Боровский осунулся и потемнел от бессонницы. Петр несколько раз сталкивался с ним, приветствовал согласно уставу; подполковник равнодушно отвечал и шел дальше, даже взгляда не остановив на лице Петра. Не узнавал, что ли? Или забыл?

Петр собрался было уже напомнить о себе. Время шло, а он все колол дрова да разносил пищу больным. А полк, наверно, уже отдохнул, переформировался. Яковлев патроны получил, сапоги починили. Может, уже двинулись вперед. Без него, без Петра! Может, даже взяли кого-нибудь вместо него на довольствие. Нет, не такой человек гвардии сержант. Сам генерал Зайцев разговаривает с ним уважительно. Яковлев генерала подполковником помнит. Нет, никого не возьмет сержант на его место. Ждет, наверно, тревожится. Надо напомнить о себе подполковнику, а то полк до Берлина дойдет - не догонишь!

Но напомнить о себе не пришлось. Во время обеда к Петру подошел лейтенант, тот самый, который определял его на кухню.

– Ну как, Лужин, настроение?

– Паршивое, товарищ лейтенант.

– Ну-у?…

– В полк надо. Полк ждет, - сказал Петр с таким выражением словно, не появись он сейчас же, немедленно в полку, пропадет полк.

– Дивизия отдыхает, - улыбнулся лейтенант. - Это мы с тобой работаем не покладая рук. Слушай, Лужин, подполковник сказал, что ты был артистом в цирке.

"Значит, не забыл подполковник, помнит, - подумал Петр. - Помнит, а держит".

Лейтенант ждал ответа, но Петр молчал.

– Такое дело. Ребятишек надо как-то развлечь, развеселить их, что ли! Ведь что они за свою кошмарную жизнь видели? Ничего. Побои, да голод да шприцы. Да трубу эту дымящую. У них же детства нету. Они смеяться не умеют… В общем, так, подполковник разрешил использовать тебя как циркового артиста. Что ты можешь для детишек сделать?

Вопрос был настолько неожиданным, что Петр растерялся.

– В каком смысле?

– В прямом, Лужин. Ты каким артистом был?

– Вольтижером на лошади.

– На лошади? - огорчился лейтенант. - Где ж я тебе лошадь найду? Ведь не всякая и сгодится?

– Не всякая.

– А еще что можешь? Акробатика, фокусы там или на проволоке плясать. Я до войны бывал в цирке! Чудо, чудо! Может, ты клоуном можешь чего изобразить?

Петр вдруг увидел Мимозу. Вот он идет между бараками в широченных клетчатых штанах и тесном пиджачке. Носы длинных туфель загнуты вверх. Сейчас он выйдет на солнечный свет и крикнет по-петушиному: "А вот и я!"

Лейтенант посмотрел в ту сторону, куда глядел Петр, ничего не увидел и спросил удивленно:

– Ты чего?

Мимоза исчез, растворился в солнечных лучах.

– Я так сразу не могу, - сказал Петр. - Мне подготовиться надо. Костюм какой-нибудь… А музыки у вас нету?

– Баян. Только баянист в госпитале. А долго тебе готовиться?

– Ну, хоть два-три дня. Я ж позабыл все!

– Вспомни, Лужин, вспомни! Детишки ведь!

Петра освободили от колки дров и предоставили самому себе.

Сивая лошадь не имела имени. Может, у нее и было когда-то имя, только его никто не знал. Так же как никто не знал, откуда лошадь взялась в лагере. Она откликалась и на сивку, и на Машку, и просто на лошадь. Она отзывалась на человеческий голос и была очень спокойной и понятливой.

Но когда, коротко разбежавшись, Петр вскочил ногами на ее спину, она удивленно дернула головой и, перестав жевать сено, покосилась на человека круглыми глазами. Всякое довелось ей повидать за свою долгую трудную жизнь: и телегу возила, и сани тащила, и верхом на нее садились. Но никто не прыгал на спину. Нет, это не тяжело - подумаешь, парнишка на спину вскочил! - но неожиданно и как-то непонятно. Сбросить, что ли? У парнишки добрый голос и добрые руки. Уж она-то повидала всяких хозяев. И плеткой били, и сапогами в живот, и вожжами!… А вот гриву, как этот, никто не расчесывал. И не говорил с ней, как этот, тихо и ласково. И она не стала сбрасывать парнишку со спины, только покосилась на него удивленно.

Тот сам спрыгнул и засмеялся.

– Что, Сивенькая, непривычно?… Да и не подойдешь ты для манежа. Это я так. Других лошадок вспомнил. - Петр обнял шею лошади. - Не сердись.

Лошадь развезла дрова по кухням и теперь, распряженная, стояла возле дровяного склада, опускала голову, подбирала губами сено из кучки, которую перед ней положил Петр.

Петр присел возле на чурбаках. Как все поначалу казалось простым! Надо развлечь детей. Да, десятки, сотни тысяч детей перебывали на представлениях в цирке! Раскрыв рты следили за каждым движением артиста, восторженно хлопали в ладоши, смеялись над проделками клоуна, сочувствовали ему, предупреждали об опасности, когда на манеж выходил шпрехшталмейстер. О-о! Мимоза умел не только смешить, он умел дружить с детьми! Кое-что из его реприз, из его трюков можно повторить. Если получится. Скажем, "проглоченный свисток". Но нужен партнер. Эх, Павлика бы сюда! Уж вдвоем-то они!… Драку бы показали. Чем не номер? Тот же акробатический этюд. Пожонглировали бы. Булав нету - яблоки в ход пошли бы, картошка. Однажды на праздничном вечере они показывали пародию на жонглеров. Всем очень понравилось, все смеялись. А между прочим, артистов рассмешить куда труднее, чем публику. Тогда мама и костюмы придумала. У Павлика по ходу номера все время падали брюки. Он должен был успеть и яблоко поймать и брюки подтянуть. В конце концов, чтобы освободить руки, он засовывал яблоко в рот. Подтянет брюки - и снова жонглирует. А яблоко все откусывает и откусывает и наконец съедает. Очень все смеялись! Эх, Павлика бы сюда!

А Флич! Петр вспомнил вечер в школе, последний вечер перед войной… Нет, не сможет он так. Ни как Флич, ни как Мимоза, ни даже как он сам с Павликом. Все только поначалу казалось простым.

И все же он должен что-то придумать, что-то показать, как-то развлечь детей. Они ведь и в самом деле разучились смеяться!…

Петр вспомнил, как Мимоза лез за подвешенной на лонже трубой. А что, если использовать для балансировки колобашки? Они ж круглые! Он отобрал несколько колобашек. Первую, потолще, поставил на попа, вторую положил на ее торец так, чтобы она свободно каталась. Третью на вторую, но тоже торцом. Попробовал взобраться на это шаткое сооружение. Оно тотчас рассыпалось. Ничего удивительного - сырые, тяжелые колобашки не легкие бочонки из алюминия. Да и тренироваться надо. А времени нет.

Петру показалось, что он не один здесь, а кто-то смотрит на него, следит за ним внимательно. Ощущение было таким четким, что Петр огляделся. Неподалеку к стене прислонился парнишка в голубой рубашке и коротких, чуть ниже колен, брюках. Голова стрижена наголо, на худом лице голодные глаза.