Борис Лапин - Серебряный остров

— Хотя это и экспонат, мы с Рудиком решили использовать его под суп. Конечно, если директор музея не возражает.

— Не возражаю. А знаете, одну винтовку мы все-таки прихватим. Я вот думаю: есть пулемет, есть винтовки, должны же быть патроны! Даже если запасы кончились, хоть немного они обязательно оставили бы. Для обороны.

— Будем искать, — ответил Рудик. — Времени у нас вдоволь.

Патронов они все же не нашли. Зато нашли другое. Видно, это был день — счастливых находок. А о своем открытии Санька так и не «сделал сообщения». Не довелось.

После обеда ребята собрались драть дранку. Санька с Рудиком залезли на чердак, чтобы определить, где подсыпать земли на потолок, где подновить крышу. Цырен с топором в руках стоял внизу. В полумраке чердака Санька то и дело натыкался на какие-то трухлявые жерди, ноги тонули в мусоре.

— Давай-ка сбросим этот хлам, — предложил Рудик, — иначе никакой работы не будет.

И слеги, чурбачки, сгнившие мотки веревки, остатки конской сбруи, дырявые валенки и подметки от сапог полетели вниз. В самом темном углу Санька обнаружил ветхий горбовик — фанерный короб, в котором носят за спиной ягоду из тайги.

— Цырен, лови! Пригодится сокровища Чингисхана грузить!

Ящик ударился о землю и развалился. Из него выкатилось что-то похожее на старый березовый туесок.

— Забавно! — заинтересовался Цырен. — Чует мой нос еще одну находку. А ну, свистать всех вниз!

Санька сиганул с чердака в траву. На шум выбежала Валюха, прибиравшая со стола.

Действительно, это был длинный узкий туес, закупоренный с обеих сторон. Но почернел он не от времени, а от смолы. Кто-то когда-то его засмолил. Зачем? Осторожно действуя ножом, Санька вскрыл туесок. На колени упала свернутая трубочкой рукопись — десятка два листов, вырванных из тетради. Санька развернул скрутившиеся листы — они были исписаны знакомым стремительным почерком…

— Да это же дневник Федора Копытова! — воскликнула Валюха. — Те самые страницы, недостающие! Кто бы мог подумать…

«8 февраля 1919 г.,

Что-то опять потянуло к дневнику. Оно и понятно, как наступает в моей жизни полоса затишья — влечет к бумаге. Так было в «гостинице» у Лысого Кабана, так было в «госпитале» у Михаила, так и теперь на базе. Выпало мне два месяца сидеть в зимовье своего часа ждать. Далеконько загнали нас каратели. Зато здесь надежно. И что еще важнее — к Лене близко: Не отсиживаемся — готовим поход на Иркутск по Лене-реке, через Качуг. Потихоньку сколачиваем партизанскую армию, вооружаем, обучаем, в ряды выстраиваем. Чтобы с тылу Колчака «щекотать».

А пока отсыпаюсь, душой и телом отхожу, омульком и сохатиной откармливают меня мужички. Днем кой-какая работа по хозяйству: дровишек заготовить «наверху», рыбалка, охота, кашеваренье. Зато по вечерам — песни, частушки да байки разные. Впору садись протоколистом на наших вечорках, на посиделках и слово в слово записывай. Какая книга получится! По частушкам у нас вне конкуренции Еремеев Иван, а уж по байкам первым номером идет Михаил. Занятный мужик. Неграмотный, кое в чем темный, а ума палата.

«Чего ж ты, — спрашиваю, — дядя Михайло, в партию большевиков не запишешься?» — «Да неграмотный же я, Комиссар, сынок.» — Так он меня называет с тех пор, как из преисподней вызволил. Комиссар для него — имя. Все равно что «Федор, сынок». — «Давай, я тебя за неделю выучу».

Три вечера с ним позанимался — и уже читает прилично и пишет, правда, кое-как. Рука не удерживает перо, к веслу, топору да ружью привыкла. Но за три вечера выучиться грамоте в его-то годы — это же способности иметь надо! И такие истории сыплет, такие бывальщины — аж слеза прошибает. Он и долину нам открыл, и пещеру с диковинными рисунками, и пути указал. Охотник, рыбак бесподобный, все тайные тропы на Байкале знает. А еще врачеватель, каких поискать. Я бы не поверил, что обмороженного и простуженного насквозь можно вытащить из бреда, из жара с помощью одних только травок. Не поверил бы, коли не со мной это произошло. Для меня он всевластный волшебник, из опыта поколений черпающий силы для излечения недугов. Не нашептываниями врачует, не молитвами, не святой водицей — целебными веществами, что травы корнями своими извлекли из земли. Вот бы соединить его знания с наукой!

Многое, многое надо сделать, когда освободим страну, когда станем хозяевами своей земли. А я теперь заправский сибиряк, и все мои помыслы о будущем связаны с Сибирью. Сибирский простор, сибирские богатства плюс самая передовая наука — вот где неисчерпаемый кладезь силы нашего народа. И нет для меня большого счастья, чем посвятить жизнь этому краю…

Коптилка догорает, пора спать. За окном пурга, пламя коптилки мечется туда-сюда. И откуда такая пуржина в нашей яме?

16 февраля

Вернулся с задания Булунов. Рассказал: партизанским трибуналом расстрелян Лысый Кабан. Ярый, убежденный враг… На следствии с гордостью даже признал целый ряд лично им совершенных преступлений. Выяснилось, что рули на «Святом Иннокентии» повредил он, собственной рукой. За одно это мало расстрела!

Булунов попросил отпустить с ним на несколько дней Михаила — поврачевать заболевшего братишку. Их родители жили в Чернореченске, и, пока Семен Булунов партизанил, вся семья — отец, мать и старшая сестра — умерла в тифу. Костьку Семен застал до предела истощенным после сыпняка. Перевез на Байкал, в ближайший к базе поселочек, устроил у верных людей. Но дорогой парнишка простудился. Михаил взял мешок с травами, мазями и настойками, Семен — револьвер. Ушли налегке вокруг бродят мелкие банды белых. Удачи вам, друзья!

24 февраля

Много историй слыхал я в тайге за время скитаний. Эта — одна из самых странных.

Готовя операцию по выходу партизанской армии через Лену в тылы белых, встретился я с представителем племени эвенков, кочующего в районе северный Байкал — Киренга. Нам нужны будут их олени, чтобы оперативно перебазироваться на Качугу, а эвенки готовы помочь Советской власти, но с условием вернуть им оленей, потому что для них олени не только транспорт, но и пища, и одежда, и теплый чум. Словом, переговоры затянулись. А когда дело, наконец, сладилось, потребовал старик Прокопий скрепить договор клятвой на амулетах.

«Пожалуйста, — говорю, — поклянемся, коли такой обычай.»

Достал я мандат Сибревкома — какой еще амулет может быть у большевика? А Прокопий достал из-под своих шкур… почерневший от времени клочок пергамента с полустершимися, неизвестными мне буквами. Клочок из старинной книги. Такие книги видел я еще гимназистом в темном, пропахшем пылью веков подвальчике, отделе древних рукописей. Поклялись мы честь по чести договор исполнить, и тут я поинтересовался, откуда эта вещь попала к Прокопию. Нахмурился старик, насупился, в обратный путь засобирался. Кое-как упросил его Михаил, бывший при этом переводчиком, хоть чайку на дорогу испить да трубку выкурить. А коли чай да трубка, то и разговор.

Оказывается, лежит где-то на земле эвенков древний клад, оставленный будто бы грозным владыкой покорившим полмира. И среди злата-серебра и драгоценных камней покоится там древняя книга, в которой сосредоточена собранная в походах мудрость. Прочесть ее нельзя, книга заколдована, но кто положит в карман кусочек той мудрости, то есть, попросту говоря, клочок пергамента, того не покинут здоровье, ум и удача. Потому-то и осталось от книги всего несколько листов — вся ушла на амулеты.

Старик Прокопий запалил новую трубку и умолк, а Михаил от себя добавил, что и — он слыхал, будто припрятан где-то в северном Прибайкалье клад. И будто привез его на верблюдах, и захоронил в пещере грозный хан Чингис. Михаил не впервые встречает у эвенков пергаментные амулеты; вырезанные из древних книг, а раз видел в одном чуме, как младенец играл старинной золотой монетой, явно заморской.

Загорелся я, давай расспрашивать Прокопия, что за клад да где он припрятан. Растолковал, какое значение для науки имеют древние книги. Сгоряча даже предложил свой револьвер за клочок пергамента. Михаил объяснил, что я тут представляю Советскую власть, которая всем народам, и эвенкам тоже, дала свободу. Усмехнулся старик: «Нехорошо говорят белые лючи. Ладно, оленей дам, поклялся. Ладно, прогоняй царя, купца, буржуя — хорошо. Ладно, устраивай Советскую власть — хорошо. Однако зачем обманывал, что свободу эвенкам дал? Прокопий знает, кто дал свободу. От дедов и прадедов шел нам завет: хранить клад и вручить тому человеку, кто принесет эвенкам свободу. Зачем спрашивал, где клад? Свободу эвенкам дал белый лючи Ленин. Пусть Ленин приезжает — накормим похлебкой из оленины, в лучшие одежды нарядим, лучших оленей подарим и откроем клад. Пусть только сам приедет…»

На том и расстались. Ну разве не удивительная история!? Слово здесь даю, клянусь кровью, пролитой в борьбе за свободу русских и эвенков, киргизов и башкир: добьем белых — непременно разыщу клад Чингисхана и доставлю по назначению, лично Ильичу.