Иштван Фекете - Терновая крепость
— Шап-шап-кря-кря! — закричала утка и захлопала крыльями.
На востоке по кромке неба разгоралась алая полоска; над рекой стал подниматься туман; где-то вдалеке закаркала ворона. Звезды почти совсем погасли, луна побледнела, а тьма, словно в испуге, отступала все дальше и дальше на запад.
Наш Плотовщик дышал уже совершенно спокойно, он шел ровным шагом, а если останавливался, то тотчас же начинал мерзнуть, будто ночь еще гладила ему спину холодной дланью.
Вот показалась и легкая арка моста. Однако телеги на мосту не было и следа.
Дюла положил ружье, снял куртку и умылся, потом причесался: зеркало ему не нужно было, так как в воде он хорошо видел свою все еще немного перекошенную физиономию. Впрочем, Плотовщика это совсем не трогало — ведь взошло уже солнце и его лучи смело растекались по глади вод. А вскоре он услышал стук телеги и поспешно направился к мосту. За мостом виднелся уже Балатон.
Когда Дюла облокотился о перила, ему и в голову не пришло, что несмотря на его тщательно расчесанный пробор, если бы его увидела сейчас какая-нибудь слабонервная девица, она обязательно убежала бы от него. Действительно, наш Плотовщик немного смахивал сейчас на бродягу: высокий, загорелый и обветренный, с исцарапанными коленками и синяком на правой щеке — последствием легкомысленного обращения с ружьем.
К счастью, слабонервные создания в этот час сидят дома, и поэтому у них не могло быть повода испугаться страшной внешности Плотовщика.
Со стороны рощи к озеру полетели птицы, и Дюла провожал их взглядом, как старых знакомых.
«Надо бы подстрелить баклана для школьного музея, — подумал он. — И чтобы было подписано: «Подарено учеником VIII класса Лайошем Дюлой Ладо». И одну квакву».
Но тут подъехала телега, и Дюла уже не смог продолжить списка своих подношений.
— Доброе утро, дядя Балаж, я сяду сюда, рядом с вами. — И Дюла устроился на телеге рядом со старым возчиком. — Что нового?
— А какие могут быть новости? Пшеницу и рожь уже обмолотили. Сейчас молотят овес. Корову одну раздуло, но господин главный агроном сделал ей прокол, и все обошлось. Не хотите ли накинуть капюшон? Я вижу, вы вспотели.
Телега затряслась по выбоинам, под капюшоном было тепло и уютно, и Дюла замолчал: он предвкушал свою встречу с Кряжем и то, как будет рассказывать другу о своих приключениях. Вдоль дороги мелькали придорожные тополя, и Дюла сладко задремал под теплым шатром капюшона. Проснулся он оттого, что телега загромыхала через переезд и у шлагбаума со скрипом остановилась.
— А я заснул!
— Вот и хорошо, — сказал Балаж. — Спать всегда дело хорошее. А потом вы, наверное, поднялись сегодня в самую рань.
— Нужно было, дядя Балаж. Ведь в темноте не побежишь. Позади них со стуком опустился шлагбаум.
По перрону расхаживали два-три человека. Из станционного помещения доносилось постукивание телеграфного аппарата; под сапогами у Дюлы поскрипывал гравий. «Интересно, — думал Плотовщик, — привезет ли Кряж фотографию дяди Гезы? Дяди Гезы, который был и врачом, и заправским охотником, и воспитателем юных магараджей, хотя начинал кочегаром».
Сам не зная почему, Дюла почувствовал вдруг странную неуверенность, совсем не вязавшуюся с этим замечательным утром, и никак не мог от нее избавиться.
Дюла посмотрел на убегающие вдаль рельсы и почему-то подумал о том, что «параллельные линии сходятся в бесконечности». Так учили его в школе, и это было туманным, как тайны камышовых зарослей, как прошлое ушедших в землю крепостных стен, как световые года, которыми измеряется расстояние до звезд, как все то, о чем не говорил Матула, о чем умалчивал старик. А сейчас эта неясность вполне подходила, ибо делала вероятными и три профессии дяди Гезы, автомобиль, на котором он разъезжал с отпрысками магараджи, и всю пеструю карьеру бывшего кочегара. Плотовщик смотрел на дрожащий над рельсами воздух, видел, как они сходились вдалеке и бессознательно цеплялся за реальность своих грез. «Каждый сон, — думал он, — может стать явью, точно так же, как явь далекого прошлого постепенно погружается в призрачный, подобный сну туман. Так привезет ли Кряж фотографию и знает ли дядя Герге, что такое магараджа? А действительно, что же такое магараджа? — встрепенулся Плотовщик. — Магараджа — это ведь что-то вроде графа, словом, землевладелец. А может, и больше. Почти князь, хотя и не совсем».
От размышлений о магарадже нашего Дюлу оторвал поезд; дымя и грохоча, он катил по рельсам, давя и сметая все мысли, не связанные с ним.
В одном из окон Дюла увидел тетушку Пондораи, махавшую ему рукой.
— Дюла! Милый Дюла! Бела сейчас выйдет.
Плотовщик подбежал к вагону и обомлел: в дверях появился не Кряж, а какой-то отпрыск вельможи или дворянина — юный магараджа.
— Кряж? — воскликнул опешивший Дюла; руки, раскрытые для объятий, невольно опустились.
— Привет, дорогой Дюла, — поздоровался Кряж, приподняв охотничью шляпу с околышем из меха серны, и тут же сам замер от удивления: ведь Дюла, украшенный синяком во всю правую щеку, в донельзя грязной одежде, с исцарапанными коленями, нестриженый, тоже выглядел далеко не обычно.
— Дюла, последи за Белой! — крикнула тетушка Пондораи, потому что поезд уже тронулся.
— Желаю вам хорошо покупаться в Балатоне, тетя Пондораи! А за Белой я послежу. Мы вам потом напишем!
На руке у Кряжа — пальто, рядом с ним — красивый чемодан, на ногах — совсем новые «тирольские» башмаки, толстые чулки до колен и бриджи.
— Кряж, ты ли это?
Теперь уже друзья радостно жали друг другу руки, и гость скромно улыбался.
— Дядя Геза прислал денег.
— Не может быть! — вырвалось у Дюлы.
— Это еще почему? Я всегда говорил…
— Это верно!
И Дюла подумал: «Вот мечты и сбываются».
— А ты захватил с собой настоящую одежду? Ведь этот наряд не для камышей. А я как приехал сюда, живу в чащобе. Однако пошли! Поговорить мы и на телеге сможем.
— Кряж приподнял шляпу, поздоровался с дядей Балажем, а потом надвинул ее поглубже на глаза, так как солнце светило прямо в лицо. Телега тронулась.
— Как ты выглядишь, Плотовщик?
— Ты о чем?
— Как самый настоящий… не сердись только… бандюга. А руки у тебя, а лицо! Ты же всегда был таким опрятным…
— Погоди недельку, а потом взгляни на самого себя! — рассмеялся Лайош Дюла.
— И вообще ты какой-то другой! Совсем другой… словно… И руку жмешь крепко. А что у тебя с ладонью?
— Стер веслом.
— А с лицом?
— Неправильно держал ружье.
— А с коленями?
— Ободрал об осоку и колючки.
— Это твое ружье?
— Ну конечно, то есть. — Дюла сглотнул, — я им пользуюсь, когда хочу. А вообще-то оно Матулы. Вчера я подстрелил из него гуся. Ах, чуть было не забыл! — Дюла опустил руку под сиденье. — Остановимся, дядя Балаж. Я что-то проголодался. Это — от того гуся. — Плотовщик вытащил куски гуся и хлеб. — Ну-ка, Бела, приступай!
— Прямо тут?
— А где еще? Не слезать же нам с телеги ради того только, чтобы съесть по кусочку гусятины! — Он положил кусок мяса на хлеб и протянул возчику: — Пожалуйста, дядя Балаж. Я сам вчера подстрелил. А дядя Герге зажарил на вертеле.
Кряж перестал строить из себя барина, и через несколько минут только жирная бумага напоминала о первом гусе Лайоша Дюлы Ладо.
— Большое спасибо, — сказал старый возчик, оглядываясь. — Очень вкусно. Кто-кто, а Герге, надо признать, умеет жарить гуся. Что ж, поехали?
— Поехали, дядя Балаж.
Телега снова заскрипела по дороге, а Дюла положил руку на плечо другу.
— Ты даже не представляешь, Бела, как я рад, что ты приехал!
Кряж ответил не сразу. Его мягкая душа была переполнена впечатлениями от окружающего их пейзажа, событий минувшей ночи, волнениями поездки и, главное, тем, что сбылись ожидания и он снова видит своего друга. С первого класса школы они всегда сидели за одной партой, но даже сами не знали того, что постоянно готовились к этому лету, к этой поездке, которая до самой последней минуты казалась им несбыточной мечтой.
— Большое спасибо, Дюла. Я так рад, что смог сюда приехать. Мама тоже тебе очень благодарна. Она прислала тебе слойку с творогом. Словом, большое спасибо и…
— Не валяй дурака, Кряж! — нарочито грубо ответил Дюла, чтобы скрыть овладевшую вдруг им нежность к другу. — Я забыл написать тебе, чтобы ты захватил резиновые сапоги.
— А я взял. Знаешь, те, в которых мама стирает.
Оба мальчика замолчали. Кряж думал о своей матери, о корыте для стирки, о разъеденных щелоком руках, о старых больных ногах, о безотрадном дворике и о той одинокой липе, под сенью которой пожилая женщина с больными ногами отстирывала чужие рубашки. Примерно о том же думал и Дюла.
Кругом пробуждалась природа: плескалась вода, заговорили камыши и вот засияло в своем извечном великолепии лето. А мальчики все больше и больше проникались благодарностью при мысли о том, что новые времена принесли людям и новые радости, и теперь прачки с больными ногами могут ехать летом лечиться на курорт. Возможно, мысли ребят были и не столь конкретными, но, во всяком случае, их молчание настраивало и на этот лад.
