Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Однако человеку ни к чему подобные мысли, — ему не следует слишком глубоко копаться в тайнах бытия и чересчур задумываться о том, что менее всего касается его самого.
Тьфу, пропасть! Что я тут, черт побери, наговорил? Забудьте об этом — это вздор! Нет, пожалуй, все эти глупости я оставлю здесь, — мне хочется показать вам, насколько мы обезумели от голода, жажды и отчаяния. Ведь все эти мысли не покидали меня, — каждая секунда — приближала нас к смерти, и мы уже теряли всякое понятие о том, что такое жизнь! Я сам теперь смело, во весь голос, заявляю: жизнь — великое дело, и каждый должен высоко ценить ее. Теперь послушайте меня! Раз звезд, планет и миров миллионы, то всякое отдельное живое существо имеет исключительно важное значение. Ведь оно — носитель жизни, начинающейся на земле, проходящей через Млечный Путь и продолжающейся в бесконечности, кусочек этого редкого дара мы носим в себе и обязаны ему каждым своим шагом, каждым поступком, каждой мыслью. Жизнь прекрасна, великолепна и величественна. Боги никогда бы не создали человека, если бы они могли предвидеть, какая великая роль будет принадлежать ему в мире.
Дни сменялись ночами, и мы, чем дальше, тем больше слабели. Нам стоило уже немалого труда приподниматься. Во рту и в глотке у нас все пересохло. Мы беспрестанно теряли сознание, и это состояние скорее походило на обморок, чем на сон. Меня начали мучить галлюцинации — образы кораблей, которых не было на море, родной дом у реки, по льду которой я катался на коньках, — это бывало тогда, когда меня знобило; жаркая страда у нас в Широком или Шкарехове, — это бывало тогда, когда меня трепала лихорадка.
Я уже не видел никакой разницы между сном и явью, и если бы не жгучая боль во внутренностях и в пересохшем горле, то без особого труда перенес бы этот кошмар. Только завесы черного тумана, которые все чаще наваливались на меня и погружали во мрак, действовали угнетающе и заставляли мое сердце сжиматься от ужаса.
Порой ко мне долетали какие-то слова, сказанные Жаком или Криштуфеком, — я уже не соображал кем. Чем дальше, тем хуже я различал звуки. Скоро в моих ушах появился постоянный, неумолчный звон, и я почти совсем оглох.
Не знаю, как и когда я осознал, что кто-то дергает меня за руку. Было неприятно возвращаться к действительности, и, помнится, я из всех сил противился этому. Дерганье не прекращалось, и, несмотря на страшный гул в ушах, до меня все-таки стали доходить какие-то звуки или слова, пока я в конце концов не понял, что кто-то кричит мне: «Там — земля!»
Только тут я и узнал, сколько может появиться сил у человека даже тогда, когда ему казалось, что их не осталось ни капли. Не знаю, как мне удалось, но я уже стоял на четвереньках и смотрел в том направлении, которое указывал мне взгляд Жака.
Действительно, на самом горизонте торчал над поверхностью маленький темный бугор. Это не могло быть ничем иным, как скалой на пустынном островке.
Не говоря ни слова, мы все, кроме негра, старавшегося также приподняться хоть на локтях, полезли к той части нашего плота, где доски были скреплены послабее. Мы шатались, как пьяные, но на коленках, на руках все-таки добрались до них. Ну и каторжная же работа началась тогда! Наши мышцы ослабели, пальцы еле сжимались, но чего только не преодолеет воля человека, когда у него засветится надежда на спасение! Вскоре мы сидели по краям плота и гребли отломанными дощечками.
Если бы наши головы были в полном порядке, мы не затеяли бы этого. Ведь от слабых толчков довольно-таки большой плот не мог продвинуться ни на фут. Но мы совершенно не задумывались над этим. Всем казалось, что теперь-то нам уже удалось кое-что смастачить для своего спасения. Мы не спускали глаз с вершины каменного утеса и, когда какая-нибудь волна на время скрывала его от нас, дрожали от страха, боясь потерять его из виду. Мне тоже казалось, что он беспрестанно уменьшается и погружается в глубину. Я пристально всматривался в даль и внушал себе: все это кажется мне так только от страха; однако… это не только казалось. Он в самом деле, постепенно исчезал и после того, как несколько набежавших волн скрыло островок, мы уже больше не увидели его. По-видимому, морское течение относило нас назад, и нам не удалось своей греблей преодолеть его.
Некоторое время мы еще продолжали грести, но скорее уже бессознательно, главным образом потому, что боялись прекратить. Ведь тогда нам пришлось бы признать нашу попытку спастись напрасной, — по-прежнему мы оставались в безнадежном положении и теперь, стало быть, обречены на неминуемую гибель.
Однако нам пришлось оставить свои дощечки в покое, — вместе с надеждой нас окончательно покинули силы. Мы продолжали тупо глядеть в ту сторону, где исчез островок, и нами начало овладевать новое, ужасное безразличие ко всему.
Тут с противоположной стороны, прямо за нашими спинами, раздался короткий, приглушенный расстоянием, звук. Тот, кто был солдатом, не мог не узнать его, и он заставил всех нас по-настоящему вздрогнуть, — это был выстрел. Выстрел!..
Мы повернулись, словно на шарнирах, и увидели, как не на очень большой дистанции от нас плыл в нашу сторону огромный парусник. Он, видимо, приблизился к нам тогда, когда мы гребли, повернувшись к нему спиной. Мы могли уже разглядеть на нем паруса, мачты и контуры фрегата. Нам показалось, будто он вынырнул из морской пучины.
Выстрел, услышанный нами, несомненно был сигналом, который давал нам знать, что фрегат заметил нас. Только теперь к нам снова вернулось желание жить. Мысль о смерти стерлась в наших головах так быстро, как мел с аспидной доски первоклассника, и мы принялись строить догадки, чей это корабль — испанский, английский или пиратский — и чем все это окончится для нас. Собственно, нам было все равно, чей он; главное — корабль собирается спасти нас. Мы заговорили между собой только потому, что от волнения не могли молчать.
Потом Жак распознал испанский флаг. Однако это еще ничего не означало, — пираты пользовались любым флагом и только во время нападения поднимали на мачту свой. Теперь Жак мог уже окончательно сказать нам, что это купеческий фрегат, большой торговый корабль, вооруженный несколькими пушками, размещенными на двух батарейных палубах.
Мы умолкли только тогда, когда фрегат подошел уже совсем близко к нам и не оставалось никакого сомнения в том, что он плывет сюда. На носу корабля стояли матросы и с большим любопытством разглядывали нас; с борта они начали спускать восьмивесельную шлюпку. Казалось, она идет сюда исключительно медленно. Однако мы все-таки дождались такого момента, когда на наш плот вступили люди! Живые настоящие люди, которые пришли спасти нас! Как раз в эти минуты нас покинули силы и сознание. Все, что последовало за этим, я воспринимал уже словно сквозь сон.
Нас положили в шлюпку. Помню, кто-то перекинул меня себе через плечо и потащил куда-то наверх. Затем я снова лежал, и тут наступил наиблаженнейший миг — в мою глотку потекла вода!
С тех пор я приходил в себя только тогда, когда мне давали есть и пить, — все остальное время я крепко спал. Разумеется, кормили нас сначала лишь понемножку. Я слышал, как кто-то сердитым голосом кричал: «Не давайте им так много! Неужели вам хочется их погубить?» Я тогда страшно злился на него. Но, пожалуй, он был прав.
Я совершенно не представляю, долго ли мне пришлось находиться в таком состоянии. Наконец, как следует проспавшись, я протер глаза, но никак не мог толком сообразить, что же случилось с нами и куда мы попали. Первое, что я заметил, — вся наша четверка была вместе. Это хорошо. Более того, Жак уже выглядел почти так же, как прежде. Криштуфек, правда, почти дышал на ладан, но улыбался мне, точно ребенок, да и негр, наиболее пострадавший из нас, уже привстал, опершись спиной о дощатую переборку просторной каюты, в которой мы лежали и сидели на волосяных матрацах. На наших ногах не было кандалов! Это превзошло все мои ожидания. Ведь мы плыли на этом фрегате, как паны, — да еще на полном бесплатном содержании.
— Эй, ребята, — обратился я к друзьям и еле узнал свой осипший голос, — куда же мы попали и что будет с нами дальше?
Первым, разумеется, отозвался Жак (только теперь я заметил, что его руки были искусно перебинтованы и подвешены на белоснежных лентах).
— Все это, сынок, выглядит пока здорово. Только я никак не могу раскусить, что за чертовщина скрывается за этой заботой. Ты сам понимаешь, неспроста же они так раздобрились и пекутся о нас.
С этого мы начали свой разговор, который, по мере того как восстанавливались наши силы, становился все более и более оживленным. Однако нам по-прежнему не удавалось разгадать причину подобной доброты.
Хозяин корабля — кто бы он ни был, ангел или дьявол — проявлял о нас исключительную заботу. Теперь нам приносили еды столько, сколько мы могли съесть; перепадало нам немного и вина, а за больными руками Жака все время наблюдал сам лекарь. Но ни от этого лекаря, ни от негра, приносившего нам еду, мы ничего не могли узнать: оба они исполняли только положенные им обязанности, во всех же остальных случаях вели себя, как немые, — то ли они не понимали нас, то ли им было запрещено разговаривать с нами. Выйти из каюты мы не могли, поскольку нас запирали на замок. В остальном же мы чувствовали себя прекрасно, и Жак говорил, что его руки, очевидно, очень хорошо заживают, он уже не чувствует никакой боли.
