Владислав Крапивин - Давно закончилась осада…
«Пушкари» засомневались. Мол, ежели это по правде, то такой случай стал бы скоро известен всему городу. Буньчик засмеялся:
— Так отец-то с маменькой у него не дурные же. Велели ему молчать накрепко и сами никому ни слова. Однако же на деньги с той табакерки строят теперь новый дом…
Эта история повернула Колины мысли опять к поиску клада. Вдруг все же удастся помочь Маркелычу? Но Фрол, как и в прошлый раз, заявил, что искать золото в трюме — дело совершенно глупое.
— С той же пользой, что у себя под кроватью…
Женя, однако, вступился за Колю.
— Ты, Тимберс, какой-то скучный. Как услышишь про что-то интересное, сразу норовишь этот интерес развеять.
— Ну, ищите, ищите, — хмыкнул Фрол. — Только сперва узнайте: правда ли, что макеевский тендер тот самый «Македонец». Что-то у меня такой веры нынче нету…
— А давайте спросим деда! — вмешался Федюня. — . Он про многие корабли все знает досконально. Может, помнит и про «Македонца»!
Дед Федюни и Савушки Евсей Данилыч, был в свое время марсовым на линейном корабле «Двенадцать Апостолов». В феврале пятьдесят пятого года, когда «Апостолам» пришлось занять место во второй линии затопленных кораблей, Евсей Карпухин с остатками команды перешел на бастионы и там весною был ранен в ногу. С той поры нога плохо сгибалась. Таким образом отставной квартирмейстер Данилыч пополнил армию хромых и безногих ветеранов, которых в соотношении с другими жителями было в городе почему-то очень заметное количество.
Сделавшись отставником, Евсей Карпухин быстро состарился. Бакенбарды его стали растрепанными и редкими, светлые глазки под косматыми бровями слезились, крепкий большой нос превратился в мягкую пористую грушу. Дед часто кашлял, виновато улыбаясь при этом и открывая редкие прокуренные зубы. Однако силы не потерял.
У всех таких инвалидов путь был один — в яличники. И всем хватало работы, потому как в городе изрезанном длинными бухтами, яликов нужно множество, даже если население совсем небольшое…
Евсей Данилыч, однако, общим путем не пошел. Руки у него были умелые, способные к тонкой работе. Начал он резать из грушевого корня курительные трубки, плести для хозяек узорчатые корзины, мастерить всякую мелочь для кухонного хозяйства. Все это добро его дочь, мать Федюни и Савушки, неплохо продавала на рынке, а порой и на пристанях — заезжим иностранцам. Такой доход был совсем не лишний, потому что отцу ребятишек, матросу с парохода «Благодарение», что ходил от здешнего порта до Одессы, платили не густо.
Однако с прошлой весны дед Евсей Данилыч почти оставил свой промысел и занялся делом, на первый взгляд совсем не прибыльным и даже ребячьим. Начал он мастерить корабль саженной длины. По-умному говоря, модель. И не просто безымянный корабль, а свои «Двенадцать Апостолов», которых помнил до самой малой досочки, до последнего нагеля в обшивке (так он утверждал).
— С этой памятью возведу я корабль с достоверностью, мне и бумаг никаких с чертежами не требуется, — говорил он внукам слегка самодовольно. — И пускай люди после меня знают, какой он был наш корабль в полном соответствии с натурою…
Коля с приятелями раза два уже был у Евсея Данилыча, разглядывал наполовину готовую модель. На первый взгляд она казалась даже не наполовину, а вовсе готовой. Но требовалось смастерить еще множество мелочей для корпуса и оснастки, выточить и расставить по орудийным палубам пушки, сшить и подвесить к реям паруса, протянуть немало тросов бегучего такелажа…
Евсей Данилыч работал в каменной пристройке, которую, конечно же, именовал кубриком. В кубрике был для ночевки широкий топчан, для тепла — железная печка, для гостей — сиденья-чурбаки, напиленные из утлегаря шхуны «Каламита», что в позапрошлом году раздолбало штормовой волной о камни прямо на внутреннем рейде, у Павловского мыса.
Ребята рассаживались на чурбаках, а Евсей Данилыч заводил какую-нибудь историю.
Самый любимый рассказ деда был про то, как сопротивлялся затоплению его родной корабль «Двенадцать Апостолов».
— Это князь Меншиков, не к ночи будь помянут, надумал таким путем загородить рейд. Сперва одну линию затопили, а после и вторую — между Михайловской и Николаевской батареями. Владимир Алексеич Корнилов, он геройский был адмирал, ни за что не хотел флоту такой погибели, говорил: «Выйдем на открытую воду и схватимся с врагами по-честному, как того велят морские законы. Или победим или погибнем честно для славы русского флага… Только не все командиры его поддержали. По правде говоря, даже Павел Степаныч с ним не согласился, хотя была у них крепкая дружба. Мол, погибнуть дело не хитрое, а кто же тогда будет защищать город? Враг войдет беспрепятственно, потому как светлейшему князю со своей сухопутной армией против союзников ни за что не устоять, город-то был открытый, бастионы еще не построены…
Ну и начали топить корабли. Слезы слышны по всем берегам, народу собралось видимо-невидимо… Это сейчас в городе безлюдье, а в ту пору было тут населения почитай сорок тысяч… И вот все сорок тысяч — в плач. А морякам какой выход? Приказ есть приказ. Прорубают днища. Корабли один за другим идут на дно. Как есть с пушками, с припасами, потому как выгружать было некогда, опасались, что враг вот-вот начнет вторжение…
Ну, значит, все назначенные корабли и фрегаты уже ушли на дно, только «Три Святителя» никак не хотят тонуть. Еле покончили, утопили пушками с «Громоносца».
А мы на «Апостолах» думаем: «Господи, неужели и наша судьба будет такая же? Ведь и повоевать не успели как следует». Потому как не повезло нам перед Синопом, не успели попасть туда из-за открывшейся течи…
Поставили нас у входа в Южную бухту. Вскоре началась бомбардировка, та, в которой погиб Владимир Алексеич Корнилов. Нам же опять с врагом сражаться неспособно, закрывают его от нас берега да наши же позиции. Матросы чуть не плачут. А командир говорит: «Не горюйте братцы, скоро свезем пушки на сушу и сами пойдем на батареи, там успеем посчитаться с неприятелем». Так оно и вышло. Почти все ушли с орудиями на берег, лишь самую малость от команды оставили, несколько десятков из тысячи человек. И я в это число попал. Просился тоже на бастионы, да офицеры говорили: «Надо кому-то и за кораблем смотреть. А тебе, Данилыч, и поберечь себя не грех, в годах уже, сверх сроку служишь»… А на корабле в ту пору был плавучий госпиталь…
Обидно мне, товарищи бьются, будто сам наш корабль весь в сражении, а я, значит, вроде милосердной сестры… Но пришел и наш черед. К зиме те суда, что были затоплены, разболтало, ослабла их линия. И решили устроить вторую, ближе к Южной бухте. Туда-то назначили и наш корабль…
Ну, все исполнили, как приказано: спустили стеньги, подпилили шпангоуты, прорубили днище… Все другие корабли, кто был в линии, ушли на дно, а наш никак. То же, что в прошлый раз со «Святителями». Мы-то, конечно, уже на берегу, смотрим с Павловского мыса, как наш корабль, будто живой страдает, погибать не хочет, и сами мучаемся, будто все наши души там остались.
Подошел пароход «Владимир», начал бить по кораблю из пушек, да проку никакого. И тут вспомнили матросики, что в жилой палубе, где прежде был лазарет, осталась икона Николая Чудотворца. И пошел разговор: потому, мол, и не тонут «Апостолы».
Тогда старый мой товарищ, Арсений Гущиков, и я пошли к командиру: «Дозвольте, ваше высокоблагородие, сходить до корабля, снять с него святой образ». Капитан-лейтенант, что в ту пору был за главного, отвечает: «Да ведь потонете! Он вот-вот ко дну пойдет!» — «Никак нет, ваше высокоблагородие, не потонем, не сумлевайтесь! А чудотворную икону оставлять мыслимое ли дело!» Он и отпустил.
Поплыли мы, а зыбь с моря шла немалая, еле выгребли да чуть не задубели от брызг. Ну зацепились за брошенный трап, Арсений — наверх, а я жду. Скоро он вернулся с иконой, слава Спасителю… Только отошли мы, как слышим бурление воды, будто кто-то рыдает во много голосов. Смотрим: пошел наш корабль ко дну… Лучше бы и не видеть такого… — Тут Евсей Данилыч всякий раз промокал суконным обшлагом глаза, а ребята деликатно вздыхали и смотрели вниз. Дед, шумно подышав и покашляв, заканчивал:
— На берегу, ясное дело, распределили нас по разным бастионам. Образ чудотворный оказался, говорят, на Третьем, с нашими товарищами. А мы с Арсением попали на Пятый. Там его и убило штуцерной пулею у меня на глазах… — Старик быстро крестился на блестевшую в углу иконку. — А я вот уцелел… Как я полагаю, неспроста уцелел, а отпущено мне время, чтобы построить мою модель в полном совершенстве. На память всем, кто будет дальше служить на море. Потому как был это один из самых лучших кораблей в российском флоте, красавец. Одно время сам Павел Степаныч на нем свой флаг держал, да…
Потом Евсей Данилыч запальчиво крякал и воинственно поглядывал сквозь отрытую дверь, в которую со двора доносился голос его дочери, скликавшей кур. И назидательно обращался к внукам:
