Софья Радзиевская - Тысячелетняя ночь
— Мне всё равно, — вызывающе сказала она. — Ты не сумел сегодня удержать у себя лучшего стрелка Англии. Все смеются над тобой. Он предпочёл тебе, шерифу Ноттингемскому, неизвестную никому госпожу. Не хочу и разговаривать с тобой!
На лице шерифа выступили красные пятна.
— Послушай, милая жёнушка, — начал он не очень уверенно, но громкий звук трубы на дворе привлёк внимание пирующих.
— Что за чёрт… — начал было любезный хозяин, но рослый слуга появился в эту минуту в дверях, пересёк залу, отстранив фокусника, и опустился на одно колено перед креслом шерифа.
— Его преподобие епископ Герефордский, — сказал он громким отчётливым голосом, — и его преподобие приор монастыря Эмметского, и его милость благородный граф Гуго да Феррико просят твоего гостеприимства и защиты против неслыханного и наглого грабителя, презренного мошенника Робина Гуда.
Удар мечом по затылку не более ошеломил бы шерифа, чем это неожиданное сообщение. Краска сбежала с его пухлых щёк, и они сразу обвисли, а рот приоткрылся. Он ухватился за край стола, точно стараясь поставить его между собой и воображаемым противником.
— Я… я… — заикаясь проговорил он, — я…
Но тут, нетерпеливым жестом раздвигая слуг, в дверях появилась величественная фигура в чёрной сутане с пламенеющим от гнева лицом. Его преподобие епископ Герефордский, тяжело опираясь на посох, сделал несколько шагов и остановился посреди зала. По левую его руку, силясь держаться прямо на слабеющих ногах, шествовал оставленный жених, сиятельный граф Гуго да Феррико, справа, засунув руки за расшитый кушак дорожной одежды, блестя насмешливой улыбкой весёлых голубых глаз, шёл, небрежно покачиваясь, его преподобие настоятель Эмметского монастыря.
Живописное трио остановилось на минуту по прихотливой игре случая на коврике отбежавших в испуге фокусников. С усилием приподнявшись с тяжёлого кресла, бормоча подобающие случаю приветствия, шериф Ноттингемский готовился принять знатных гостей.
Наступила мгновенная тишина, особенно странная и заметная после шумного веселья, и вдруг…
— Оч-чень хорошо, — раздался пьяный и весёлый голос. — Очень хорошо. Огонь и всё т-такое. А эт-та троица что нам покажет?
Шериф побагровел и обернулся: слева от него с самого почти начала представления мирно похрапывал пьяненький и добродушный сэр Джон Гартфорд, известный не столько рыцарскими подвигами, сколько бочками выпитого вина. Теперь, выспавшийся и повеселевший, он, протирая близорукие глаза, повторял хриплым баском:
— А эт-ти трое… ряженые… н-на коврике… чем они будут нас потешать, любезный шериф?
Тишина, воцарившаяся в зале, была такова, что сам барон Гартфорд начал уже быстро собирать мысли и приходить в себя, но тут… весёлый смех, до того звонкий и заразительный, что невозможно было ему не последовать, нарушил испуганное молчание. Смеялась жена шерифа, смеялись её голубые глаза и кудряшки на щеках, и в ответ вдруг вся зала грянула смехом, до того оглушительным, что выбравшийся наконец из своего кресла шериф всплеснул руками и, схватившись за голову, обратно в него повалился. Пылающие глаза епископа Герефордского встретились с его сконфуженным взглядом, и ему показалось, что кованый посох гостя сейчас обрушится на его нечестивую голову.
Но смех, прокатившись по залу, быстро утих. Ещё смущённые, рыцари вытирали мокрые от слёз глаза, а дамы те закрывались широкими рукавами, спуская вуали на раскрасневшиеся лица, когда шериф, бормоча извинения, приблизился к окаменевшей в негодовании группе высоких гостей.
— Да не осудит меня твоё преподобие, — произнёс он, вытирая пёстрым платком струящийся по лицу пот. — Сэр Джон хватил лишнего, ему и пригрезилось непотребное. Благородные гости, прошу не оскорбить меня отказом, подкрепите силы, истощённые путешествием.
Всё ещё не вполне придя в себя от неожиданного оскорбления, епископ Герефордский некоторое время стоял, не в силах вымолвить ни слова. Однако общий хор приветствий и извинений смягчил его, и, сухо наклонив голову, он позволил наконец растерянному хозяину довести его и его спутников до предназначенных им в центре стола мест. Пажи с серебряными кувшинами и мисками устремились к ним, и сама хозяйка, улыбаясь лукаво и застенчиво, подала расшитые шелками полотенца.
Глаза его преподобия приора Эмметского покрылись масляной поволокой при виде полной ручки с розовыми ноготками, которую он, принимая полотенце, задержал в своей.
— Не могу решить, красавица, что больше чарует в тебе, — и он красноречиво сжал её пальцы. — наверное — смех. Ну-ка, засмейся ещё раз, я проверю.
Щёки молодой женщины вспыхнули. Быстро и смущённо, исподлобья она взглянула на приора, но, встретив лукавый и весёлый его взгляд, не выдержала и тихонько рассмеялась.
— Вот спасибо! — весело воскликнул монах и, сняв с мизинца перстень с крупной жемчужиной, ловко надел его на пальчик хозяйки. — Жемчужина эта не белее, чем твои зубки, красавица. А в следующий раз, — и он многозначительно понизил голос, — я привезу тебе рубин. — И, опустившись в бережно подставленное ему слугами кресло, приор весело наблюдал, как на лице молодой женщины радость боролась с смущением и лукавством.
Тем временем гости, покинув свои места за столом, столпились около неожиданных приезжих и внимали возмущённым жалобам епископа.
— Церковь святую оскорбил, мерзкий еретик, в нашем лице! — восклицал он. — Бочонок лучшего испанского вина… я хочу сказать — целое состояние можно было бы купить за каждое звено цепочки, которую проклятый богохульник стащил с моей шеи. А добрый сэр Гуго? В его лице оскорблён сам милостивый наш король! (При этих словах средневековый страж порядка заметно помрачнел.) И всё это делается, шериф, в сутках езды от твоего дома! На что же годна твоя стража! На пьянство да на игру в кости? Или, может, Робин Гуд не гнусный разбойник, а святоша, чей покой ты боишься потревожить?!
— В самом деле, — пробормотал приор Эмметский, и румяные его губы дрогнули от сдержанного смеха. — Ей богу, из того кудрявого вышел бы весёлый монах! Как жаль, что пошёл он не по своей дороге!
С этими странными словами он наклонился и положил кусок жирного каплуна на тарелку сэра Гуго.
— Пусть твоя милость не тратит время зря, — проговорил он уже громко, с напускной серьёзностью. — Молодых невест много в весёлой Англии и ты не долго будешь томиться в безбрачии, добрый сэр, но подкрепить твои силы к предстоящим испытаниям не мешает. — Тут он подмигнул бедному искателю невест так выразительно, что смешливый рыцарь Джон Гартфорд еле успел зажать рот рукой, запихав в него для верности половину своей бороды.
Но в эту минуту новый шум и чьи-то пронзительные визгливые голоса донеслись в открытое окно.
— Справедливости, справедливости! — кричал пискливый голос. — Милосердный шериф, защиты от дерзкого разбойника, гнусного Робина Гуда!
Распалившийся епископ осёкся на полуслове, шериф, медленно бледнея, поднялся с кресла и с явным неудовольствием посмотрел на дверь. Это ж надо было случиться такому совпадению…
— Впустить! — приказал он сдавленным голосом.
Но распоряжение опоздало. Пробираясь сквозь тесные ряды прислуги, отбиваясь от хватающих рук, прыгая через подставленные ноги, в зал вкатились два клубка, похожие на спугнутых с лёжки медведей, и кинулись через залу к пиршественному столу.
— Справедливости, милостивый шериф! — высоким бабьим голосом возопил толстый рыжий детина в одежде странствующего монаха, больше похожий на разбойника, чем на служителя церкви.
— Справедливости, милостивый шериф! — глухим басом прорычал другой, низенький и чёрный монах, не менее жирный, чем его высокий товарищ.
Они остановились у самого края стола и, сорвав с поясов большие кожаные кошельки, потрясали ими перед самым лицом ошеломлённого шерифа, в волнении не замечая даже присутствия самого епископа Герефордского.
— На дороге встретил он нас, под самым Ноттингемом, — кричал рыжий. — Мы скромные сборщики подаяния для монастыря Святой Марии. Не для бесовского разбойника жертвовали нам благочестивые миряне свои пенсы и фартинги. Мы сами скорее уморили бы себя голодом, чем прикоснулись к ним!
— И мы сказали ему, что истинно ничего не имеем в кошельках наших, — забасил чёрный, пользуясь минутной лузой, пока рыжий переводил дыхание. — И просили отпустить нас с миром…
— Но он стащил нас с наших кротких мулов, — с возмущением пропел рыжий.
— В проклятых лапах своих за спиной он скрывал дубину и ростом она была преужасна… — добавила октава чёрного, но тут же сильный толчок собрата перехватил ему дыхание.
— И мы молились слёзно, — тонко завизжал тот, — и возводили очи горе и… низводили их… на ту дубину, а окаянный враг приговаривал: «Братие, молитесь усерднее, ибо истинно слышу я — уже позванивает в ваших кошелях».
