Анатолий Рыбаков - Неизвестный солдат
Машины – два «ЗИСа» и три полуторки «ГАЗ-АА» – стояли на прежнем месте, на проселке, одинокие среди неубранных полей.
Потом поднялся Вакулин, опасливо посмотрел на осеннее, но чистое небо, и его тонкое, юное, совсем еще мальчишеское лицо выразило недоумение: неужели только что над ними дважды пролетала смерть?
Встал и Краюшкин, отряхнулся, вытер винтовку – аккуратный, бывалый пожилой солдат.
Раздвигая высокую, осыпающуюся пшеницу, Бокарев пошел в глубь поля, хмуро осмотрелся и увидел наконец Лыкова и Огородникова. Они все еще лежали, прижавшись к земле.
– Долго будем лежать?!
Лыков повернул голову, скосился на старшину, потом посмотрел на небо, поднялся, держа винтовку в руках, – небольшой, кругленький, мордастенький солдатик, – философски проговорил:
– Согласно стратегии и тактике, не должон он сюда залететь.
– Стратегия... тактика... Оправьте гимнастерку, рядовой Лыков!
– Гимнастерку – это можно. – Лыков снял и перетянул ремень.
Поднялся и Огородников – степенный, представительный шофер с брюшком, снял пилотку, вытер платком лысеющую голову, сварливо заметил:
– На то и война, чтобы самолеты летали и стреляли. Тем более, едем без маскировки. Непорядок.
Упрек этот адресовался Бокареву. Но лицо старшины было непроницаемо.
– Много рассуждаете, рядовой Огородников! Где ваша винтовка?
– В кабине.
– Оружие бросил. Солдат называется! За такие дела – трибунал.
– Это известно, – огрызнулся Огородников.
– Идите к машинам! – приказал Бокарев.
Все вышли на пустую проселочную дорогу к своим старым, потрепанным машинам – двум «ЗИСам» и трем полуторкам.
Стоя на подножке, Лыков объявил:
– Кабину прошил, гад!
– Это он специально за тобой гонялся, Лыков, – добродушно заметил Краюшкин. – «Который, думает, тут Лыков?..» А Лыков эвон куда уполз...
– Не уполз, а рассредоточился, – отшутился Лыков.
Бокарев хмуро поглядывал, как Огородников прикрывает срубленным деревом кабину и кузов. Хочет доказать свое!
Командирским голосом он приказал:
– По машинам! Интервал пятьдесят метров! Не отставать!
Километров через пять они свернули с проселка и, приминая мелкий кустарник, въехали в молодой березняк. Прибитая к дереву деревянная стрелка с надписью «Хозяйство Стручкова» указывала на низкие здания брошенной МТС, прижавшейся к косогору.
– Приготовить машины к сдаче! – приказал Бокарев.
Он вынул из-под сиденья сапожную щетку и бархатку и стал надраивать свои хромовые сапоги.
– Товарищ старшина! – обратился к нему Лыков.
– Чего тебе?
– Товарищ старшина, – Лыков понизил голос, – я бывал в этой ПРБ, тут порядки такие: кто прибыл без сухого пайка, тех посылают на продпункт, в город.
– Ну и что?
– В городе продпункт, говорю...
– Вам выдан сухой паек.
– А если бы не выдали?
Бокарев сообразил наконец, на что намекает Лыков, посмотрел на него.
Лыков поднял палец.
– Город все-таки... Корюков называется. Женский пол имеется. Цивилизация.
Бокарев завернул щетку и мазь в бархатку, положил под сиденье.
– Много берете на себя, рядовой Лыков!
– Обстановку докладываю, товарищ старшина.
Бокарев оправил гимнастерку, ремень, портупею, просунул палец под подворотничок, покрутил шеей.
– И без тебя есть кому принять решение!
Обычная, известная Бокареву картина ПРБ – походно-ремонтной базы, размещенной на этот раз в эвакуированной МТС. Рокочет мотор на стенде, шипит паяльная лампа, трещит электросварка; слесаря в замасленных комбинезонах, под которыми видны гимнастерки, ремонтируют машины. Движется по монорельсу двигатель; его придерживает слесарь; другой, видимо механик, направляет двигатель на шасси.
Мотор не садился на место, и механик приказал Бокареву:
– А ну-ка, старшина, попридержи!
– Еще не приступил к работе, – отрезал Бокарев. – Где командир?
– Какой тебе командир?
– Какой... Командир ПРБ.
– Капитан Стручков?
– Капитан Стручков.
– Я капитан Стручков.
Бокарев был опытный старшина. Он мог ошибиться, не распознав в механике командира части, но распознать, разыгрывают его или нет, – тут уж он не ошибется. Его не разыгрывали.
– Докладывает старшина Бокарев. Прибыл из отдельной автороты сто семьдесят второй стрелковой дивизии. Доставил пять машин в ремонт.
Он лихо приложил, потом отбросил руку от фуражки.
Стручков насмешливо осмотрел Бокарева с головы до ног, усмехнулся его надраенным сапогам, его франтоватому виду.
– Очистите машины от грязи, чтобы блестели, как ваши сапоги. Ставьте под навес и приступайте к разборке.
– Понятно, товарищ капитан, будет исполнено! Позвольте обратиться с просьбой, товарищ капитан!
– Какая просьба?
– Товарищ капитан! Люди с передовой, с первого дня. Позвольте в город сходить, в баньке помыться, письма послать, купить кое-чего по мелочи. Завтра вернемся, отработаем – очень просят люди.
Все просятся в город. И лучше отпустить их сейчас, иначе потом сами будут бегать. Раньше чем через два дня их машины все равно не пойдут в ремонт – очередь. А уж тогда он с этого франта потребует работу.
– Идите! Завтра к вечеру быть здесь. Опоздание – самоволка.
Теперь они шли по полевой дороге. Впереди Бокарев с Вакулиным, за ними Краюшкин, Лыков и Огородников. Над ними хмурое осеннее небо, вокруг неубранные поля.
– Какие хлеба богатые погибают... – вздохнул Краюшкин.
– Сентябрь, – подхватил Лыков, – в сентябре свадьбы гуляют.
– Жених нашелся, – усмехнулся Огородников.
– А чего ж, – примирительно сказал Краюшкин, – он еще парень молодой, может жениться. Хочешь жениться, Лыков?
– Да я уж три года как женат.
– И молодец! – одобрил Краюшкин. – Рано жениться – детей вовремя вырастить. Сейчас ребята у меня большие: один в ремесленном, другой в школе. А вспоминаю я их маленькими. Спать их, бывало, уложишь, а они все не угомонятся, головки с подушек поднимают, как ежики. Младший, Валерик, добрый, жалостливый, кошек, собак любит, кроликами интересуется. Какой где птенчик из гнезда выпал – обратно положит. Доктором будет.
– «Дети – цветы жизни», глубокомысленно изрек Лыков, – Максим Горький сказал. Сейчас, конечно, трудно – война, да ведь на то они и дети, в любом климате акклиматизируются: приспосабливается детский организм.
– К голоду не приспособишься, – желчно заметил Огородников.
– Извините, что перебиваю вас, – опять обратился Лыков к Краюшкину, хотя вовсе не перебивал его, – но детям надо давать самостоятельность. В какой-то книжке я читал, видный ученый написал, профессор...
– Лыков! – перебил его Огородников. – А у тебя дети-то есть?
– Не пришлось обзавестись.
– А рассуждаешь – боронишь, как борона.
– Нет, – возразил Лыков, – я хоть в этом деле не специалист, но скажу...
Огородников опять перебил его:
– Чтобы детей иметь, специальность не требуется. У меня их четверо, без университетов сработал.
Краюшкин аккуратно прислюнил окурок, спрятал его за отворот пилотки, рассудительно заключил:
– Да, трудно с детьми, и без детей худо. Я и на Кузнецком работал, и в Магнитогорске, бросало во все стороны. Бараки, особенно не разгуляешься, тем более с детьми.
– Выходит, вы заслуженный человек, товарищ Краюшкин, – восхитился Лыков, – все пятилетки объездили.
– Довелось, – подтвердил Краюшкин. – Представляли меня к медали «За трудовое отличие», да затерялись где-то бумаги. Все думали: получит Краюшкин медаль, а он не получил. Смеху было...
– На фронте получите, – утешил его Лыков. – Теперь, как вперед пойдем, их много будут раздавать, мне один лейтенант говорил.
– Получишь свинцовую медальку в грудь, – проворчал Огородников.
Некоторое время они шли молча, потом Лыков сказал со вздохом:
– Сейчас бы неплохо буханочкой в зубах поковырять.
– Не мешало бы, – согласился Краюшкин, – сесть на пенек да съесть пирожок.
В лесу послышались треск, шорох, опять треск, и все стихло.
Солдаты остановились, прислушались.
Лес стоял неподвижно под низкими тоскливыми серыми облаками.
– Пошли! – сказал Бокарев.
И вдруг небольшой конусообразный предмет, похожий на гранату, вылетел из леса и упал к ногам Вакулина.
– Залечь! – крикнул Бокарев.
Они упали там, где стояли.
Граната лежала прямо против Вакулина, но не взрывалась. Он открыл глаза и со страхом посмотрел на нее, потом чуть подался вперед – перед ним лежала большая коричневая шишка.
Он встал, поднял шишку. Солдаты тоже встали.
Вакулин сделал несколько шагов к лесу.
На дереве, свесив босые ноги, сидела девчонка лет семнадцати и улыбалась.
– Ты что, дура, делаешь, – сказал Вакулин, – а если бы я тебя, дуреха, пристрелил?!
– Вояка – шишки испугался, – рассмеялась девчонка, дерзко глядя в глаза Вакулину: видно, ей понравился молоденький хорошенький солдатик.
