Леонид Пантелеев - Часы
— Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!
Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.
— Что ты, — кричит, — молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..
Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.
Сполоснул его немец.
— Хватит, — говорит, — посиди, я твой кустюм принесу.
Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит, вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.
Пришел немец — сидит Петька в пустой ванне.
Удивляется немец.
— Зачем, — спрашивает, — ты воду выливал? Это вредно — сидеть без вода голый.
А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, — сам удивляется.
— Ладно, — говорит немец. — Одевайся скорее, скоро обед будет — опоздаешь.
И подает немец Петюшке целую кучу одежи. Белье подает, штаны подает, гимнастерку… полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.
Стал Петька одеваться. Стал первый раз в жизни кальсоны надевать! А немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.
Вдруг немец улыбаться перестал.
Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:
— Что это у тебя, — говорит, — из рота торчит? Что это у тебя там блестит?
Вздрогнул Петька, губы захлопнул.
“Вот, — думает, — дурак, бродяга! Надо было улыбнуться!”
Отворачивается, плечами пожимает — пустяки, дескать.
А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.
— А ну! — кричит. — А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя там за жвачка?
Раздвинул Петька челюсти.
— Плюй! — кричит.
Задохнулся Петька, надавил языком и выплюнул свою жвачку немцу на ладонь.
И чуть не закричал от страха.
На ладони у немца не часы лежали, а пробка медная, которой дырка в ванне затыкается, чтоб вода не вытекла. Пробку Петька впопыхах в рот себе запихал, потому вода и вытекла.
Испугался Петька. Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку принял. Залепетал чего-то.
— Скажи мне, — спрашивает, — скажи мне, ради бога, зачем ты пробка в рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?
Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.
— С голоду я, — отвечает. — Кушать хочется очень.
А сам в ванну поглядывает: “Где часики?”
Не видно что-то. Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе, как под мочалкой часики. Ушел бы немец, тогда достать можно. Но не уходит немец. Петьку жалеет.
— Ах да ох!.. Матушки-батюшки! Медная, — говорит, — штучка кушать нельзя. Сейчас вот обед будет, там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная пробка — невкусный, твердый. Вот гляди.
Бросил немец пробку в ванну. Звякнул металл. Видит Петька — нагнулся немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой… Ах!
Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:
— У-о-о-ой!
Кинулся к нему немец:
— Что с тобой? А? Что с тобой?
А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.
— У-о-ой! — орет.
Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.
Бросился Петька к мочалке. Так и есть — лежат под мочалкой часики.
Схватил Петька часики, воду стер, полюбовался — солнце на ладошке горит… Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.
Только сунул, — немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.
— Нюхай! — кричит. — Нюхай скорей нашатырного спирта.
Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.
Быстро напялил на себя остальную одежду, ботинки надел, каблуком прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего, — приоделся зато Петька чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.
“Эх, — думает, — жалко зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик”.
— Идем обедать, — сказал немец.
Только вышли они в коридор — звонок. Бежит звонок по всем этажам. С шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.
— Обедать! — кричат. — Обедать!
Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца.
Растерялся — не знает, что делать. И вдруг видит чернявенького парнишку, того, что в конторе звезду рисовал. И тот Петюшку увидел. Улыбнулся, рукой махнул.
— К нам! — кричит. — В нашу группу.
Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.
А там уж ребят видимо-невидимо. За столами ребята сидят, а на столах оловянные миски дымятся. Вкусно дымятся. У Петьки даже нос зачесался, в коленки дрожь прошла.
Сели обедать.
Шумят ребята, ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А Петька на суп насел. Шутка ли, парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два дня пончик с повидлом съел. Ясно — с жадностью ест, алчно.
Не соврал немец: после супа кашу подают. Гречневую, с маслом. Петька и кашу подзавернул в два счета. Киселя дали — кисель съел и миску облизал.
Ребята, которые рядом сидят, смеются. Особенно один, одноглазый, с черной повязкой на лбу… Тот прямо издевается.
— Ну и обжора, — говорит. — Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то меньше ест.
Смеются ребята. Обидно Петьке. Терпел он, терпел — и не вытерпел. Облизал свою оловянную ложку, посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и, размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.
Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иванович прибежал.
— Что? Что такое?
Одноглазый плачет и кулаком растирает свой лоб, а на лбу шишка.
— Кто тебя так? — спрашивает Федор Иванович.
— Вот, — показывает одноглазый на Петьку. — Вот эта сволочь… Ложкой.
Строго посмотрел Федор Иванович на Петьку.
— Встань, — сказал. — Встань, тебе говорят.
Встал Петька, смотрит исподлобья, — чего, дескать, надо?
— Так, — сказал Федор Иванович. — Так. А теперь выйди вон.
Не понял Петька — пошел за заведующим. И когда выходили из столовой, услышал за спиной:
— Федор Иваныч! Новенький не виноват.
Голос знакомый, — чернявенький крикнул.
Вышли они в коридор.
— Так, — сказал Федор Иванович. — Слушай, что я тебе скажу. Драться нельзя. Так. На улице можно было драться, а у нас нельзя. Понял? А в наказание стань здесь и стой, пока обед не кончится.
Повернулся Федор Иванович и пошел по коридору.
А тут как раз и обед кончился. Выбежали ребята из столовой. Бегут ребята мимо Петьки. Петька к стене прижался… Бегут. Одноглазый пробежал. Язык показал Петьке. Чернявенький пробежал. Крикнул:
— Купаться пойдешь?
Встрепенулся Петька:
— Куда купаться?
— На речку, на Кордон… Вся наша группа идет. Айда?
У Петьки уж план на уме.
Побежал вместе с чернявеньким. А чернявенький на ходу говорит:
— Ты, — говорит, — с Пятаковым не дерись… Если он драться будет — не дерись, а заявляй прямо в шус, в школьный совет.
“Ладно, — думает Петька, — некогда мне в шусы заявлять. Я сейчас на Кордоне буду… До свиданьица”.
Вбежали они в огромный зал. Ребят в этом зале видимо-невидимо. Строятся ребята, как солдаты, в два ряда. Бородатый дядя с палкой в руке командует.
— Смирно! — командует. — Равнение направо!
Стал и Петька. Тоже по-солдатски вытянулся. Равнение направо взял.
А тут входит в зал Федор Иванович. Вошел, осмотрел ребят. Кому-то кушак поправить велел, кому-то лицо вымыть. Петьку увидел, брови поднял.
— Как, — спрашивает, — и новенький идет? Нет, — говорит, — новенькому сегодня идти нельзя. Пусть отдохнет.
Одноглазого увидел.
— А также, — говорит, — и Пятаков пусть выйдет. За такое поведение — без купания.
Заплакал одноглазый. Из строя вышел.
И Петька вышел. Но не заплакал.
Грустный только Петька стоит.
Вот парами прошли ребята мимо. В ногу прошли.
— Левой! Левой!
Вот ушли. Подошел к Петьке Федор Иванович, похлопал Петьку по плечу.
— Так, — говорит, — не унывай, брат. Сживемся. У нас не очень плохо ребята живут. А только драться нельзя. Так. Иди во двор играть. Ну! Веселей!
Пошел Петька во двор.
Там ребята, которые купаться не пошли, в рюхи играют. Петьку приглашают вместе играть. Усмехнулся Петька.
— Не играю, — говорит. — Детская забава.
Отошел Петька в сторону, к забору, и сел у забора на мелкий щебень.
Сидит и думает:
“Что делать? Как действовать?”
А вокруг вечереет. Туман поднимается, солнце заходит. И ребята вдали в рюхи играют. Звенят голоса их:
— Сбил! Попа сбил!
— Врешь! В городе поп…
И гладкие рюхи летают в воздухе, с грохотом прыгают по земле.
А Петька думает: “Смыться я, конечно, смоюсь. Слов нет. Но только часики при себе держать опасно. С ними греха наживешь. Мало ли что… Может быть, здесь ежедневно белье сжигают… Нет. Спрятать надо часы до поры до времени”.
