Геннадий Михасенко - Земленыр или каскад приключений

Вода была такой прозрачной и спокойной, что казалась подёрнутой ледком, как это бывает при первых осенних заморозках. Люба ладонью разбила эту хрустальную гладь, жадно, словно утоляя жажду, умылась и плеснула Васе в лицо. И Вася умылся. Вода пахла дождём, сырым деревом, пылью и еще чем-то, и, хотя ребята не принюхивались к Пи-эру, им казалось, что пахнет именно Пи-эром. И утёрлись они странным, неожиданным для себя образом. Мальчик выхватил из брюк рубаху и предложил Любе в качестве полотенца сухой и чистый перед, а девочка качнула бёдрами, колыхнув своё платье, Вася опустился на колено и промокнул подолом своё лицо. Совершив эту прекрасную процедуру, похожую на какой-то ритуал, сути которого они сами не понимали, но ощущали в нем какую-то чрезвычайную, как будто вынесенную из сказки приятность, они улыбнулись. Все сближало их в этой старой, но словно обновлённой жизни.

— Знаешь, Вася, о чем я сейчас подумала? — спросила вдруг Люба, прижимая горячие ладони к холодным бокам кадушки. — Я подумала, что если бы Пи-эр не погиб, а вернулся вместе с нами, то он должен был бы снова лечь на эту кадушку.

— Почему «должен»? — не понял мальчик.

— А что ему еще оставалось бы делать? У нас каждый должен заниматься своим делом. Его дело — лежать на кадушке. Вот скука-то была бы и обида! Это после всего-всего!..

— Да, пожалуй! — согласился Вася.

— И еще я подумала, хотя нет, молчу, еще не подумала! — Она вдруг смутилась и зря смутилась, потому что мысль ей пришла неожиданная и глубокая, а именно такая: потому Пи-эр не воскрес и не вернулся, что ему не нашлось бы в этом мире достойной благородной работы, а раз такой работы нет, то незачем и оживать и даже жить! Любина идея простёрлась еще дальше, что вообще все живое живёт на свете лишь потому, что каждому есть дело, каждый к чему-то призван и что убери это призвание — жизнь сразу теряет смысл и приходит смерть, ведь смерть — это, в сущности, ненужность в жизни.

Люба слукавила, сказав, что не додумала мысль. Нет, она ею прекрасно додумала, но ей стало неловко перед Васей, что она самостоятельно, без него, вроде бы продолжает работу кружка мыслителей, когда надобность в этом отпала, ибо там, в сказочной стране, от мыслей зависела жизнь, а тут жизнь текла своим чередом, и мысли приобретали абстрактную подкладку. С другой стороны, девочка и не чувствовала себя виноватой в том, что мысли рождались помимо ею воли и были такими оторванными от сиюминутных потребностей, хотя именно в таких мыслях Пи-эр находил высшую ценность. Но это — Пи-эр! А отныне верховным судьёй всех ею дел и помыслов становился Вася, со своими понятиями обо всем, и к ним надо было если не подлаживаться впрямую, то, по крайней мере, стараться предчувствовать Васину реакцию и стараться, чтобы эта реакция была положительной, как выразился бы Пи-эр, иначе их необыкновенная дружба может захиреть, чего нельзя было допустить.

Видя, что и Вася как-то смущён, Люба, возвращаясь к насущным делам, спросила:

— Ну, что дальше будем делать?

— Как что? Побежали!

— Куда?

— Туда!

— К тете Вере?

— Конечно!

— Ой, Ромка! Ой, несчастная тётя Вера! Вася, я не смогу ей всю правду в глаза сказать.

— Я скажу.

— И ты не скажешь!

— Почему?

— Потому что страшно.

— Но не страшнее, чем в Шарнирном Бору! И потом, у нас нет другого выхода!

— Есть!

— Какой?

— Написать тете Вере письмо и все объяснить заочно, так сказать!

— Она же все равно прибежит к нам и расспросов не избежать! — возразил Вася.

— Вообще-то да… Тогда можно по-другому: давай сходим к твоему тёзке, к Василию Парфёнычу, расскажем все ему, а уж он пусть сообщит тете Вере — у взрослых это легче получается.

— Ты думаешь?

— Конечно. Они привычнее к несчастьям!

Василий Парфёнович был начальником Чарского

участка леспромхоза, то есть, по сути, хозяином Чары, который решал все жизненные вопросы от выполнения плана по лесозаготовкам до работы поселковой библиотеки, от здоровья конторского сторожа деда Фёдора до успеваемости отпетого двоечника Димки Кудеева. Поэтому-то Люба и вспомнила Василия Парфёновича. Но Вася и тут нашёл контрдоводы.

— Не пойдёт! — сказал он. — Во-первых, Василию Парфёнычу все равно придётся подробно рассказывать, и это будет сложней, чем тете Вере, потому что он дотошный, у него будет больше всяких «как» и «почему». Во-вторых, тётя Вера в конце концов к нам же придёт узнать все из первых, так сказать, рук. Согласна? В общем, Люба, нам не уйти от тяжкого разговора с тётей Верой. Согласна?

— Согласна, но учти, Вася, я ничего не скажу! — повторила девочка со вздохом.

— Скажу я! Сказал — скажу, значит — скажу! Хотя меня никто и не выбирал командиром нашего путешествия, но я почему-то все время чувствовал свою ответственность, чувствовал, что именно я командир!

— Правильно! Я тоже так чувствовала! Потому что, во-первых, Ду-ю-ду — твоя проводница — это раз! Во-вторых, ты — мужчина — это два.

— Спасибо! Но все же настоящим командиром был, конечно, Земленыр! Интересно, как он там сейчас, наш старикан?

— В порядке, наверно!

— Успокойся и пошли!

Из трубы Ромкиного дома запоздало и одиноко валил свежий густой дым, валил неохотно, прямо насильно выдавливался. Казалось, он с большей бы охотой просидел в родном дымоходе, чем выползать наружу, где его ждёт медленное, но верное растворение.

У калитки ребят встретил добродушный Чарли, молодой дворняга чёрной масти, из-за которой Ромка и назвал его Чарли, уверенный, что на каком-то европейском языке это слово означает «чёрный». Его длинный хвост лежал на спине таким аккуратным кольцом, что Пи-эр наверняка пришёл бы в восторг от этой идеальной, пусть и волосатой окружности, постоянный радиус которой можно было вычислить. На морде пса не читалось ни отчаянья, ни горя, ни даже грусти. По двору никто не бегал и не вопил от беды. Из дома тоже не доносилось ни плача, ни причитаний.

— Еще не знают, — шепнул Вася, присел и потрепал собачий загривок. — Ну что, дружище! Похоронили мы твоего хозяина, понимаешь? Чарли! Вот такая скверная вещь!

Чарли не понимал и сунулся за лаской и к Любе. Она, привыкшая больше ласкать поросёнка Петьку, почесала ему за ухом, чем пёс вполне удовлетворился.

Во двор ребята вошли решительно, но на крыльце мужество покинуло их, и они замялись, то хватаясь за скобу, то отстраняясь, словно она обжигалась. Протоптаться бы им тут, наверно, до вечера, если бы тётя Вера не выглянула сама за какой-то надобностью.

— Вы что, ребятки?

— Здрасте!

— Милости прошу!

— Нет, мы ненадолго! Тетя Вера! — не находя слов, Люба бессильно вскинула руки женщине на плечи и припала головой к ею груди, порывисто, со всхлипом дыша. — Не могу! Говори, Вася! Только вы не волнуйтесь, тётя Вера!

— Да что вы, ей-богу! Что с вами? Я-то спокойна! — Тетя Вера взяла в ладони Любину голову и пристально заглянула ей в глаза, в которых читались смятение и боль. — Да что с вами, ребятки?

— Тетя Вера, мы пришли сообщить вам печальное известие! — сразу взял быка за рога Вася.

— Господи! Что еще такое? Что за сумасшедший день выдался!

— Вы не волнуйтесь!

— Да я не волнуюсь! Я уже наволновалась! — И тётя Вера тронула повязку на голове, от которой шибануло уксусом. — Все еще трещит! Ну, что там у вас?

— Дело в том, — продолжала Люба, — что Ромка… Не могу! Вась.

— Так вы о Ромке? Ну, это я уже знаю! С этой вестью вы уже опоздали! Я ему за это уже всыпала!

Вася вздрогнул и спросил:

— Кому всыпали?

— Да кому же, Ромке, понятно, оболтусу треклятому!

— Как вы могли ему всыпать, если он погиб? — упавшим голосом, не выдержав медлительности разговора, спросила Люба и разрыдалась в грудь тете Вере.

— Как это погиб? Еще чего не хватало! — воскликнула женщина и в сердцах добавила: — Да лучше бы он пропал, змей подколодный, чем маяться мне с ним!.. А кто вам сказал, что он погиб? — вдруг расплакалась она.

— Мы сами видели!

— А это вы видели? — Женщина рванула внутреннюю дверь, и ребята увидели Ромку, который спокойненько сидел за столом и уплетал за обе щеки что-то крупное и белое, то ли вареники в сметане, то ли пельмени.

— Ромка! — оглашено крикнули Вася с Любой.

— Ребя! — заорал и Ромка, увидев их, подавился и,

кашляя, бросился навстречу.

В сенях они слепились в один прыгающий и гогочущий комок. Из потока сумбурных восклицаний то и дело выделялось одно слово — «живой».

— А кто тогда погиб, если вы видели? — все еще тревожно спросила тётя Вера, поправляя съехавшее на глаза полотенце.

— Тетя Вера, мы, значит, ошиблись! Значит, никто не погиб!

— Черти полосатые! Рождаетесь на горе матерям! Проходите, и на вас вареников хватит!