Павел Шуф - Улыбка лорда Бистузье
— Директор на уроке.
И не задавая более вопросов, она скучно протянула мне все, что я просил. Вернувшись в класс, я быстро извлек машинку из кобуры, поставил на парту и, быстро разобравшись что к чему, сделал пирог из двух листов, которые прослоил копировальной бумагой, и вставил пирог в каретку.
Пирог был пока сырой, его только предстояло испечь. Была, правда, тревога, что Эммануил Львович может попросту не принять сочинение, отпечатанное на машинке. Но с другой стороны, никто и никогда не предупреждал нас, что нельзя приносить в школу на урок пишущую машинку, а также печатать на ней сочинения. К тому же, я часто слышал от лейтенанта Барханова, что можно все, что не запрещено Законом. Словом, стоило рискнуть…
Кое-какой навык у меня уже был. Ведь я все-таки, как ни крути, редактор отрядной стенгазеты «Улыбка». И мне уже несколько раз приходилось самому печатать на машинке некоторые заметки — чтобы красиво было. Тетя Зина разрешила печатать на своей только раз, а в остальные пришлось ездить на велосипеде в управление рудника, где работал отец. Начальником. Но все равно он не разрешал, чтобы наши заметки печатала его секретарша тетя Лена.
— Твоя газета — твои и заботы, — холодно сказал отец. — Хочешь, чтобы было отпечатано — взнуздывай машинку сам. Разрешаю, когда будет свободна. Но об этом ты не со мной, а с Леной договаривайся, ее это хозяйство, ее конь.
Сам так сам. Тетя Лена слегка обучила меня обращению с машинкой. Я отпечатал на ней уже с десяток заметок. Но так, как это умела тетя Лена, и не мечтал обучиться. Я скакал указательным пальцем с клавиши на клавишу, как горный козел по головокружительным кручам, а тетя Лена печатала на «Оптиме», словно играла на рояле. Она, как и положено настоящему музыканту, могла не смотреть на клавиши, но исполняла текст без помарок. У музыкантов это называется — «играть с листа».
Я же шагал по клавишам, словно увалень. Но все равно мне почему-то нравилось печатать на машинке, работа не утомляла. Казалось волшебством — утопая, клавиша высекает букву, за ней другую, и вот уже они, словно оловянные солдатики, сбегаются в строй, занимают порядок, живут по строгому уставу — всегда подтянуты, стройны и ничем не напоминают неразборчивый бурелом почерка некоторых моих одноклассников, а немного — и мой собственный.
Итак, вызывая смешки у ребят, я водрузил машинку на парту.
Все с интересом наблюдали сейчас за моими действиями, а я принялся невозмутимо отплясывать пальцем на ступеньках клавиш. Класс наполнился непривычным клекотом. Не знаю, мешал ли ребятам мой стук, никто ни слова не сказал. Уж больно всем интересно было, что учитель скажет.
К возвращению Эммануила Львовича я успел отшлепать целую страницу. Сочинение уместилось на ней целиком. Я аккуратно разлепил пирог и первый экземпляр отложил в сторонку. Второй решил оставить себе — «на контроль», как обычно говорила тетя Лена, пряча копию. Спрятал в футляр и машинку. Просматривая готовую работу, с огорчением обнаружил, что юная, только что из магазина, машинка страдает заметным изъяном — буква «о» пробивается насквозь, вместе с бумагой. Текст зиял скважинами. Наверное, если бы у машинки доставало сил печатать на жести, с ее помощью можно было бы легко изготовлять дуршлаги, колошматя по металлу одной лишь литерой «о». А если работать беспрерывно, то запросто можно было открыть цех по изготовлению этой уважаемой кухонной утвари…
Принимая у меня листочек, Эммануил Львович удивленно взметнул брови:
— Балтабаев, ты не перепутал листки?
Я глянул, поняв по-своему:
— Нет, все правильно — это ведь первый экземпляр.
— Первый экземпляр… шпаргалки? — с нажимом переспросил Эммануил Львович.
Я вздохнул. Пришлось вновь доставать наш гордый приз и предъявлять его учителю, чтобы не сомневался. Эммануил Львович, конечно же, тоже видел телеграмму. Теперь, первый среди учителей, он узрел и сам приз.
— Ясненько! — восхитился он. — Теперь, выходит, ты решил обходиться без ручки? Вот это, — он кивнул на мое сочинение, — так уж и быть, принимаю. Но учти — в первый и последний раз. В порядке исключения. Машинка — дело хорошее. Но подумай вместе с ребятами, какое ей применение найти.
— А чего искать! — воскликнул я. — У нас же стенгазета! Заметки будем печатать.
— Совсем другое дело, — согласился Эммануил Львович.
Впрочем, до заметок дело не дошло. Потому что, едва за учителем закрылась дверь, как ко мне подлетела Стелла и деловито распорядилась:
— Балтабаев! Тебе будет срочное пионерское поручение. Нужно отпечатать речь. Давай прямо сейчас и начнем.
— Какую еще речь? — удивился я. — Впервые слышу.
Но Стелла была невозмутима.
— Мою речь! — спокойно объяснила она. — Речь председателя совета твоего родного отряда на сегодняшнем заседании совета дружины.
— А разве просили сдать тексты?
— Нет… Никто такого не просил… Но ведь солидно будет. Ты сам посуди. Раз уж у нас своя машинка появилась… Давай скорее.
Я пожал плечами, откровенно говоря, не понимая, зачем писаные речи Стелле — нашему отрядному Демосфену. Всем известно, что отчеты и речи она любит больше, чем пирожное, а язык ее вертится как чигирь, установленный под струей Ниагарского водопада. Говорят, Демосфен, отрабатывая ораторский голос, любил бродить по безлюдному берегу и произносил речи, набив рот камешками. Тренировался до тех пор, пока не научился перекрикивать шторм… Не знаю как репетировала свои речи и доклады наша Стелла. Но когда комната или зал, где она выступала, наполнялся ее щебетом, сверкал руладами победных цифр, свидетельствовавших о двойках и тройках, навеки стертых нами с карты класса, она всегда казалась мне певчей птицей, соловьихой. Соловьихой с мегафоном. Наверное, по утрам она съедала паштет из птичьих языков, а вечером брала уроки художественного свиста.
Итак, соловьиха впервые захотела сколотить речь. Это и казалось мне с ее стороны странным — ну где можно увидеть соловья, поющего не наизусть, а с листа партитуры, расписанной композитором?! Но пришлось со вздохом уныния подчиниться. Я не стал протестовать еще и потому, что в сияющих ожиданием глазах Стеллы мгновениями прошмыгивал молчаливый вопрос: «Неужели откажется, неужели пожадничает?»
Строго говоря, машинка была только моей и Андрея. Но если рассудить по справедливости, получили-то мы ее не за красивые наши глазки, а, между прочим, за работу всего отряда по спасению улиток и светлячков. На том самом победном снимке Андрея, что так пришелся по душе редакции и жюри конкурса, сама Стелла стояла у щита, призывавшего пешеходов и коров быть внимательными на тропе — в ее правой руке была кисть, она дорисовывала ею финальный восклицательный знак в грозной надписи на щите.
Она вообще любила ставить восклицательные знаки. Даже там, где было не до радости и не до крика.
Рассудив таким образом, я сказал себе, что машинка, по справедливости, прислана и тем, чьи действия отвечали идее этого самого конкурса «У природы нет плохой погоды». А раз так, то Стелла вправе требовать, чтобы машинка послужила и ей. Тем более, что, в отличие от меня, отгрохавшего собственное сочинение, Стелла намеревалась заполучить речь, пронизанную нашими общими проблемами.
Уговорив себя, я махнул Стелле рукой, будто разрешал ей взять старт.
— Диктуй!
Времени на раздумья не было, перемена таяла. Соловьиха-Стелла уперла лапки в мою парту, склонилась над машинкой и дважды цвиркнула:
— Товарищи члены совета дружины! Товарищ председатель!..
Мне предстояло этот щебет переводить в стройные машинописные ряды букв, формируя из них отделения, взводы, роты, батальоны.
Впрочем, мы с ней были сейчас разными птицами. Стелла чирикала и торопилась перепрыгнуть с фразы на фразу, явно тяготясь моей неуклюжестью. А я, сжав кулак, словно тельце воробья с перебитой лапкой, прыгал по клавишам одиноким указательным пальцем, силясь поспеть им за полной сил и свиста соловьихой.
«То-о-в-а-р-и-щ п-р-е-д-с-е-д-а-т-е-л-ь!»— выстукивал я, и перед моим мысленным взором стоял Коля Барабанов.
Продолжить нам не удалось. Заливистый звонок перекрыл диктовку Стеллы. Пришлось отложить продолжение до следующей перемены… Увы, мне, с моей первобытной скоростью, выпало огорчить Стеллу и на другой перемене тоже. Отложить пришлось еще раз. Поэтому концовку выступления она заранее дописала от руки на последнем уроке и передала мне текст, попросив меня допечатать его и занести ей в пионерскую. Ее отчет был намечен на самый конец заседания.
Эх, машинка, приз ты наш распрекрасный! Пока получалось, что не приз принадлежал мне, а я — призу.
Пришлось задержаться, чтобы выполнить пионерское поручение. Притом такое, какое Стелле никогда в жизни не пришло бы в голову, если бы мы с Андреем не стали вдруг обладателями пишущей машинки. Можно было подумать, что машинку прислали из Ташкента специально для того, чтобы она вступила во владение мной, а вовсе не наоборот. Но тогда, зло думал я, нужно было не ее, а меня обкладывать ватой, дабы достался владелице целехоньким.
