Ласло Харш - Ребята не подведут!
— Пушок, это ты?
Уродливый карлик трижды вильнул кургузым хвостом, в доказательство того, что это действительно он. Да, это был и в самом деле Пушок. Но в каком виде! На шее и на спине не осталось ни одной волосинки, только сзади торчал клочок белой шерсти, а оголенный хвост похож был на хвост опаленного поросенка. На подбородке развевалась длинная борода, щеки и лоб были оголены. Вот как разделали его братья Шефчики! Пушок еще раз вильнул своим поросячьим хвостиком, и по морде его было заметно, что ему просто стыдно вилять таким никчемным прутиком. Стыдливо и укоряюще он смотрел своими преданными глазами на Габи, как бы говоря: «Видишь, что из меня сделали?»
И кто знает, может, он и в самом деле сказал это на своем собачьем языке.
Габи прижал к себе Пушка и чуть не заплакал:
— Бедный мой песик! — жалобно воскликнул он. — Во что тебя превратили! Знать бы только, чья это работа!
— Конечно, группы, чья же еще? — произнес весело кто-то позади него.
Габи обернулся. В дверях стоял Шефчик-старший.
— Ты приказал сделать так, чтобы зеленорубашечник не узнал его, — объяснил тот. — Вот мы и постарались, придумали ему маскировку. Теперь его и мать родная не узнает! Все-таки здорово мы поработали!
В открытую дверь, мягко ступая, вошла Мурза. Увидев незнакомого урода, она воинственно выгнула спину, зашипела, фыркнула, ударила Пушка лапой по морде и стрелой выскочила за дверь.
— Видишь! — торжествующе завопил Шефчик-старший. — Даже Мурза его не узнала.
В комнату торопливо вошел Денеш с какими-то новостями.
Пушок воспользовался суматохой и выбежал за дверь.
Денеш сказал, что господин Розмайер совсем спятил: обслуживает только тех, кто обращается к нему по-немецки, а всем остальным высокомерно заявляет: «Не понимаю по-венгерски», и прогоняет их прочь. Денеш попытался было заговорить с Эде, но Эде тоже решил разговаривать только по-немецки, хотя по- настоящему и языка-то не знает, и все твердит, что впредь венгры будут служить им, Розмайерам, потому что они принадлежат к избранной расе Гитлера.
Тогда ребята усилили наблюдение и вскоре установили, что Розмайеры лихорадочно укладывают вещи и ведут переговоры с шофером немецкого военного грузовика, а сам господин Розмайер то и дело перешептывается со старшим по дому Тыквой. Не было ни для кого секретом, что Розмайеры к чему-то готовятся. Габи тут же написал доктору Шербану донесение по этому поводу. Все бы хорошо, но Габи все-таки никак не мог примириться: зачем понадобилось так изуродовать Пушка?
Вечером возле дома остановился большой немецкий военный грузовик. За рулем сидел тот же самый шофер, с которым Розмайеры утром вели переговоры. Борт машины с грохотом откинули, и началась погрузка. Ящики, чемоданы, узлы перекочевывали на машину. Наконец появился сам, грузный господин Розмайер, и вместе с Эде взгромоздился на узлы.
Жильцы столпились у ворот: всем хотелось поглядеть, как будут эвакуироваться Розмайеры. Из толпы в адрес отъезжавших летели язвительные насмешки:
— Спасают шкуру!
— Разжирели на наших хлебах, вот и трясутся за свое добро!
— Пусть едут и никогда не возвращаются!
— Ни дна им, ни покрышки вместе с их хозяевами.
Господин Розмайер надменно молчал, пропуская насмешки мимо ушей. Лишь одно-единственное слово выдавил он сквозь зубы: «Быдло» — именно так прозвучало это слово по-немецки. По счастью, никто его не понял, иначе вряд ли он смог бы сказать последнее «прости» венгерской земле. Произнеся это презрительное слово, господин Розмайер постучал по крыше кабины. Шофер включил мотор, и машина затарахтела. В этот момент к воротам подбежал запыхавшийся Тыква с двумя огромными чемоданами в руках.
— Я тоже эвакуируюсь! Эвакуируюсь на Запад! — пропыхтел он. — Но сразу же после победы вернусь.
Его неожиданное сообщение не произвело на толпу никакого впечатления. Тыква разочарованно пожал плечами и собрался было взобраться на машину. Но тут господин Розмайер, восседая на ворохе узлов, как на троне, окинул взглядом багаж Тыквы и заявил, что он может в крайнем случае взять с собой не два, а только один чемодан. Последовала короткая, но жаркая перепалка, которую энергично подстегнул шофер, громко посигналив. Тыква молниеносно забросил один чемодан на машину, другой отдал на хранение тете Варьяш, наказав ей, чтоб она берегла его пуще глаза, так как через каких-нибудь две недели он вернется с победоносными немецкими войсками. Затем и сам взобрался на узлы. Шофер снова посигналил, мотор взревел, и грузовик, пыхтя и кашляя, двинулся по замерзшей декабрьской мостовой.
Тыква приподнялся и приветливо помахал рукой.
Ему никто не ответил.
Машину подбросило, Тыква пошатнулся и окончательно исчез из поля зрения толпы, успевшей лишь на миг увидеть взметнувшиеся вверх его ботинки.
Отъезд Розмайера, Эде и Тыквы ни у кого не вызвал грусти или сожаления. Один только зеленорубашечник метался, как затравленный зверь, а вечером, лишившись своих слушателей, удрученно сидел в убежище. Правда, он попытался произнести яркую речь перед их превосходительствами Теребешами, но убийственно холодный взгляд господина Теребеша начисто отбил у него охоту разговаривать. Потом кто-то яростно забарабанил в железные жалюзи корчмы Розмайера: видимо, какой-нибудь возмущенный немецкий солдат, завсегдатай корчмы. Кроме того, после отъезда Тыквы должность старшего по дому осталась вакантной, и, разумеется, с высочайшего соизволения нилашистских главарей, на этот пост поспешил себя назначить Теофил Шлампетер. Первым делом Шлампетер заявил, что пришел конец всяким подозрительным личностям и он наведет новый порядок. Потом он ушел из дому и не появлялся целых три дня.
Все эти три дня Габи и остальные ребята готовились к рождеству. Будет ли в этом году елка, спрашивали они у своих родителей, получат ли они в этом году подарки, будет ли на рождество бомбежка? И главное, будет ли продолжаться артиллерийский обстрел, к которому они так привыкли?
Прошли три дня, наступило 24 декабря.
Рано утром Габи написал письмо Дуци, которой, наверно, было грустно и одиноко у бабушки. Ведь рождественский вечер все проводят с теми, кого больше всех любят. Сочиняя письмо, он вдруг вспомнил, что тетя Чобан тоже одинока, как и Дуци. И он написал Дуци, чтоб она не горевала, не грустила: теперь уже недолго носить ей мальчишескую одежду — так велел ей передать советник, доктор Шербан, — и тогда они снова все будут вместе. А пока он посылает ей вратаря из пуговичной команды, самого ценного игрока, и поэтому пусть она его спрячет, побережет, не играет с ним, а то вдруг потеряет, и команда останется без вратаря.
Закончив письмо и отправив его с Пушком, Габи прильнул к матери и начал упрашивать пригласить к ним на вечер тетю Чобан, у которой нет никого на всем белом свете.
Мама погладила Габи по голове, сказала, что он хороший мальчик и она очень рада, что Габи подумал о тете Чобан, потому что она тоже собиралась позвать ее на их рождественский вечер. Габи только этого и ждал. Он обнял маму, в восторге заплясал вокруг нее и убежал к тете Чобан.
Тетя Чобан всплеснула руками и растроганно произнесла:
— Ой, дорогой ты мой! Большое тебе спасибо. Но я уж и не знаю, как мне быть. Только что приходил Шани Шефчик и пригласил на рождество.
Габи принялся ее упрашивать пойти к ним. Он с жаром доказывал, что это очень-очень важно, и рождество без тети Чобан уже не рождество. Тетя Чобан готова была согласиться провести у них половину вечера, как дверь открылась и вошел Денеш.
— Здравствуйте, тетя, — выпалил он единым духом. — Меня послала к вам мама. Она велела сказать, что хочет видеть вас у нас на рождественском вечере.
Из глаз вконец растроганной тети Чобан покатились слезы. Она вытерла их рукой и до того расчувствовалась, что не могла слова вымолвить. И хорошо сделала, потому что в следующее мгновение опять открылась дверь и, высоко подняв голову, вошел Дюрика.
— Привет, тетя Чобан, — изрек он, — мама велела сказать, что кланяется вам и очень бы хотела, чтоб вы пришли к нам вечером на рождество.
Теперь тетя Чобан уже и плакала, и смеялась.
— Меня вы не проведете! — сказала она. — Все равно я знаю, что вы все сами придумали. Но что ж мне делать? Не разорваться же на части. Как поступить?
— «Ребята не подведут!» — произнес Габи и согнул указательный палец.
— «Ребята не подведут!» — повторил Шани Шефчик и тоже согнул указательный палец.
— «Ребята не подведут!» — пропищал и Дюрика.
Но на сей раз ребята ошиблись. Большие вопросы решались не детьми. Потому что ранним вечером, когда во всех квартирах громко звенела посуда, когда из каждой кухни доносились манящие запахи, когда на всех столах появились праздничные, припасенные заранее белоснежные скатерти, вдруг с оглушительным треском и грохотом разверзлось небо.
