Иштван Фекете - Терновая крепость
— Называй меня лучше Герге… — сказал через некоторое время Матула. — В наших краях так принято. — И он с облегчением махнул рукой, словно покончив с деликатным вопросом. — А теперь тащи сковороду и сало, а я пока нарежу перец. Нарезать помельче?
— Как вы обычно делаете, дядя Герге.
Потом они почти не разговаривали, точно ждали, чтобы мысли и слова пришли в порядок и стали на свое место.
Нож со свистом кромсал перец, лук, сало. И когда старик водрузил на угли сковородку, от нее пошел такой дух, что Дюла глотал слюнки, а Серка с благоговением смотрел на сковородку, словно ждал чуда.
Они и не заметили, как наступил вечер.
Костер отгородил на полянке светлый круг, и на границе тьмы плясали тени.
Когда старик и мальчик кончили ужинать, опустился туман (или поднялся, об этом не стоит спорить), густой, будто сотканный из пеньки. С деревьев и кустов, шурша, сыпались капли, и казалось, что тихий дождь омывает пропитанный туманом мрак.
— Я уйду на зорьке, — сказал Матула, когда они легли. — Может, в кооперативе дадут мне какой наказ. Спи сколько влезет, но пока туман не рассеется — хотя летом он долго не стоит, — далеко не забирайся, потому как в нем легко заплутаться.
— Попробую половить рыбу.
— И я хотел тебе присоветовать. Но только от берега не отходи. Пса я здесь оставлю.
Потом лишь ночь смотрела на искорки в костре и сова бранила туман, потому что поблизости не появлялись ни жуки, ни мыши, а если бы и появились, она бы их все равно не разглядела.
Ночь до самого рассвета была тихой. После полуночи подул легкий ветерок, стряхнул дождевые капли с веток, и поникшие кусты тут же распрямились.»
Лениво, будто нехотя, начал клубиться туман; только над костром его плотные сырые пары таяли и редели: от углей, еще тлевших под пеплом, поднимался теплый воздух.
Было не очень темно, так как где-то в вышине плыл диск луны и ее сияние пробивалось сквозь туман, разливаясь вокруг.
Иногда с реки доносились всплески — то ли рыба резвилась, то пи мускусная крыса, а может быть, и выдра. Но никто не обращал внимания на эти всплески, и они замирали в тишине, как их следы «а речной глади.
Матула проснулся еще до рассвета. Старик тихо оделся, вскинул на спину рюкзак, вышел наружу и, остановившись перед хижиной, внимательно огляделся.
«Окуляры мне, конечно, пока не нужны, — подумал он, — но кода-то я и в такой мгле видел лучше».
Он постоял немного, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, ютом очистил угли от пепла и обложил их сучьями.
«Когда проснется, пусть порадуется», — улыбнулся про себя Матула и, жестом остановив Серку, намеревавшегося сопровождать его, вышел на тропинку. Туман сразу поглотил его.
Собака лишь повела вслед ему ушами.
Ветер стих. Он уже стряхнул последние дождевые капли с травы i цветов, с кустов и деревьев, а рассеивать туман ему, видимо, надело — ни цвета, ни голоса, что за удовольствие? И ветер улегся де-то в самой чащобе, где даже стройные камыши выглядели жал-сими, как намокшие куриные перья.
Только огонь начал обретать силу.
Тлеющие угли словно впились в сырые дрова, и те сердито зашипели, как муха, попавшая в паутину; потом стихли, умолкли, будто смирившись с этим болезненным, но радостным превращением. Огненные язычки начали смелее ощупывать дрова, и вскоре пламя победно взвилось, пожирая их.
Туман вокруг костра стал испуганно рассеиваться, а над заросший камыша, точно птица, пронесся первый вестник занимающейся зари, который сам не знает, порождение ли он ночи или уже дитя дня.
Однако рассвет наступал все заметнее, и туман начал подниматься, потом снова опустился на землю, словно желая спрятаться меж кустов, в овражках, где угодно.
А на востоке, гневное и красное, всходило солнце.
Оно немного задержалось, словно раздумывая над открывшимся его взору и раздосадовавшим его зрелищем, затем как-то подобралось, точно готовясь к прыжку.
«Ну уж и устрою я чистку-уборку!»
А если такое солидное светило что-либо решит, то этого не миновать. К тому времени, когда Дюла вернулся наконец из призрачного мира и раскрыл глаза, от тумана почти ничего не осталось; только небольшие клочья его еще цеплялись за кусты ракитника. Пламя в костре потрескивало, ослепляющий диск солнца уже поднялся над горизонтом.
Постель Матулы была пуста. Только Серка помахивал хвостом. Дюла взглянул на собаку.
— Привет, Серка! Как тебе спалось?
Пес подошел к его постели и, встряхнувшись, сел рядом. Тут Дюла совсем проснулся, так как Серка, уже сходивший на разведку, был мокр-мокрешенек и обдал его холодными брызгами.
Плотовщик сердито сел на постели и стал вытирать лицо и руки.
— Пошел прочь! — крикнул он на собаку, и Серка выбежал из хижины.
Присев у костра, он повернул морду к Дюле и в глазах у него был красноречивый упрек: «Ну вот, уже и отряхнуться нельзя!»
— Когда просохнешь, можешь вернуться, — уже мягче сказал Дюла, и это было вполне понятно: в такое утро гнев мгновенно улетучивался и таял бесследно, как туман.
Да, утро и впрямь было великолепное — чистое и прозрачное. Последние пары тумана, поднявшись с земли, растопились в теплом воздухе. Подала голос малиновка; громко закуковала кукушка (ее кукование чем-то напоминало смех); временами вскрикивал фазан, будто сигнализируя, что ночь прошла без происшествий и в воздухе такой ералаш, что хоть милиционера ставь для регулировки движения.
Цапли прилетали и улетали, ястребы и коршуны кружили над камышами. Часто хлопая крыльями, пролетал баклан. Дикие утки, со свистом разрезая воздух, проносились над головой Плотовщика.
Дюла наслаждался одиночеством, напоенным ароматом сена и болотистым запахом камыша, и душу его наполняло радостное ощущение бескрайнего лета. Все вокруг, казалось, жило, пело и звенело в нем самом, и он знал, что завтра будет такой же беззаботный день, без всяких трудностей и неприятностей. Солнце светит, костер горит, река лениво струит свои воды, и время не имеет никакого значения.
«А в субботу приедет Кряж», — подумал он, и от этой мысли ему стало так хорошо на душе, что он тут же позвал Серку и погладил его.
— В другой раз только не стряхивай на меня воду.
«Словом, приедет Кряж, и он сам сможет во всем убедиться, сможет все увидеть своими глазами. Утром мы сбегаем с ним на речку…»
«Не хочешь ли искупаться? — прозвучал над головой «голос, и Дюла, открыв глаза, поймал на себе взгляд старого Герге. — Полотенце возьми с собой».
«Что ж, все равно, этого не миновать, — подумал наш приятель, приподнявшись на локтях. — Матулу еще можно было бы обмануть, но дядю Герге… Нет, это невозможно!»
И Плотовщик — что еще делать оставалось? — побежал на речку, захватив с собой лишь маленькое полотенце.
Серка вприпрыжку весело мчался за ним.
Однако на берегу его энтузиазм несколько поугас: вода в реке была еще мутной и на корме лодки снова сидела здоровенная лягушка.
— Убирайся к черту! — прикрикнул Дюла на лягушку, но той явно не хотелось покидать нагретую солнцем корму, и только после вмешательства Серки она прыгнула в воду.
Впрочем, Серка пробыл в лодке только до тех пор, пока не выгнал лягушку и не натявкался всласть, а затем с таким же удовольствием одним прыжком махнул на берег.
«Здорово я на нее напустился? — словно хотел сказать он, помахивая хвостом. — Но вот есть ее мне не хочется».
— Ух! — плюхнулся Дюла в воду. — А ну, Серка, иди ко мне! Давай искупаемся — вода не холодная.
Пес, услышав свое имя, снова прыгнул в лодку и с беспокойством стал наблюдать за мальчиком, поплывшим на тот берег.
— Серка, ко мне!
«Гав-гав, — отвечал ему Серка, — выходи скорее из воды! Я не могу последовать за тобой. Я не люблю воду. Гав-гав! — И он стал бить лапой по носу лодки. — Иди ты ко мне!» — звал он Плотовщика, который действительно поплыл к нему, но с коварной целью, о чем собака, разумеется, не могла догадаться.
Как только Дюла добрался до лодки, он рывком потянулся к Серке и сбросил его в реку.
Серка тотчас же погрузился в воду. Когда же он, фыркая, выбрался на берег и там встряхнулся, брызги полетели во все стороны, сразу испаряясь в солнечных лучах. Тут пес твердо решил больше не приближаться к лодке.
«Ах ты хитрец! Гав-гав! Ах, хитрец! — лаял Серка на Дюлу. — Но больше ты меня не обманешь!»
Но Дюла и сам вышел из воды. Стоя в качающейся лодке, он вытерся полотенцем.
Плотовщик дышал полной грудью: кажется, он начинал понимать, почему тот ученый сказал, что мог бы перевернуть мир. Под кожей, казалось, струилась обновленная кровь, да и вкус воздуха стал вроде совсем иным. Солнце уже светило вовсю, доски в лодке нагрелись, и Дюла, возможно, заснул бы, если бы желудок не напомнил ему, что подошло время завтрака.
«Поджарю-ка я сало на прутике», — подумал он, глотая слюну. Кожа у него просохла и стала горячей, но ожогов он больше не чувствовал.
