Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров
Так, так... все так,— словно во сне, пробормотала тетя Пелагея.
Волнение охватило меня. Я видел, что написано в письме, но в то же время чувствовал, что ничего не понимаю. И будто слова «Так ли это?» были не прочитаны мною, а сложились У меня в голове, и я повторял их и повторял про себя.
Гетя Пелагея толкала меня в плечо, торопила: Читай дальше! Читай, не тяни, Христа ради!..
— «Дорогая Пелагея Захаровна, как хочется увидеть Вас и Вашего мальчишку хоть краем глаза, хоть на одну «короткую секундочку! Не браните нас, а ждите. Наступит скоро такой день, когда мы вернемся. Непременно вернемся! Друг Вашего мужа и Ваш друг».
Тетя Пелагея взяла у меня письмо, сложила его, потом испуганно поглядела вокруг, сунула листок за пазуху и прижала ладонью то место, где он лежал.
—И кто же мне его принес? — словно в беспамятстве заговорила она.— Пришла из Колобушкина бельишко забрать, а письмо-то под дверью... Побегу я! — Она проворно поднялась.— К Акимке побегу.
Дедушка тоже поднялся:
—Не мечись. Провожу.— Он поглядел на меня так, как никогда не глядел, и сказал сердито: — Часок-другой побудь один.
Я смотрел вслед удалявшимся ' дедушке и тете Пелагее. Хоть и смутно, но понимал, что в жизни творятся какие-то сложные и несправедливые дела.
9
Перед сном дедушка сидит у края стола, докуривая последнюю за день трубку. Дым зеленоватым облаком поднимается к потолку, а тень от него, как кружево, колеблется на стене. Бабаня, подвинув к себе лампу, латает мои штаны. Свет падает ей в лицо, и я вижу, как вздрагивают ее одутловатые щеки. Я лежу в закутке, прислушиваюсь, как усталость из ног растекается по всему телу, и сладкая дрема тихо обнимает меня. Но я борюсь со сном. Появление на выпасе Аким-киной матери, письмо, которое она унесла, хороня за пазухой, растерянность и волнение дедушки не дают мне покоя. Закрою глаза, а сам думаю о Максиме Петровиче. Что он Аким-кин отец, это я понял из письма. Что жив он, здоров, сидит в тюрьме в городе Саратове, я тоже понял. Но почему тетя Пелагея не рада этому?
Когда дедушка проводил Акимкину мать и вернулся, я стал расспрашивать его о Максиме Петровиче. Но он был какой-то странный: заговорит и вдруг словно забудет, о чем говорил, задумается, устремит глаза в степь и курит, курит... Солнце еще не зашло, а он уже искурил весь табак...
И сейчас вот не вынимает трубки изо рта.
—Хватит, Наумыч, чадить-то! Ложился бы,— сказала бабаня, приподнимаясь и сворачивая мои штаны.— Мой ноги да ложись. А то вон, гляди, и Ромашка глаза лупит...
—Сейчас лягу,— со вздохом отвечает дедушка.— Помог-нуть бы чем Палаге-то... Опасаюсь, как бы умом не повредилась.
Бабаня придвигается к дедушке, кладет руку ему на колено и, минуту помолчав, начинает говорить с обычным спокойствием и суровостью:
—Добрых слов и я ей сказала — не счесть. Только из них косу не сплетешь. Один раз близкого схоронить — беда. А уж как тут быть, когда она его второй раз хоронит?.. С Макары-чем потолковать надо... Он вот-вот приедет!.. Да уж не дам я ей, Наумыч, с панталыку сбиться! Палага хоть телом-то и плоха, а душа у ней крепкая...
В эту минуту сильно застучали в наружную дверь.
Кто это так бухает?—удивилась бабаня. Она медленно поднялась и вышла в сени.— Кто там?
Не легли еще? — донесся осиплый голос.
Дедушка рывком поднялся и, выпрямляя стан, разгреб чубуком на две стороны широкую бороду. Стоял, гордо приподняв голову, и в его глазах горящими угольками вздрагивали отсветы от лампы.
Через порог, придерживаясь за косяк, переступил Свислов:
—Здорово живешь, Данила Наумыч!
Дедушка не ответил, только брови у него, дрогнув, сошлись к переносью и тут же разошлись.
—Поразмяться вышел по прохладе, гляжу — у вас огонек в окошках. Решился: зайду. Вишь, надумал я Карая-то купить. Куда денешься, мир-то выручать надо... И... того... про телок своих тебя поспрошать надо. Ничего вроде телки-то? Нагуливаются?
Дедушка опустился на лавку и, усмехаясь, сказал:
—Не за этим ты пришел, Ферапонт. О телках ты знаешь не меньше моего. Каждое утро глядишь, когда их мимо твоих ворот в стадо гонят. Так что не хитри. Садись вон да и толкуй без заходов.
Табуретка стояла возле кровати. Ферапонт, волоча свои тяжелые ноги, пригнулся, подвинул ее палкой и сел. Бабаня стала у печи, сложив на груди руки, и, слегка склонив голову, с чуть заметной улыбкой рассматривала Сви-слова.
—Без заходов! — ухмыльнулся Ферапонт.— Значит, в лоб, чтобы не вертелся. Ну-к что жа!—И он пристукнул палкой.— Сказывают, Палашка Пояркова по улице брехала, будто письмо от Максима получено.
—Правильно сказывают,— твердо и не отрывая взгляда от Ферапонта, ответил дедушка.— Читал я письмо, и не один раз.
Ну?
Что — ну? Жив и здоров Максим Петрович.
—Где же его местожительство? — поинтересовался Свислов и с несвойственной ему торопливостью приподнял палку, положил ее себе на колени.
А вот этого я тебе, Ферапонт, не скажу...
А ежели я тебе корову пообещаю?
Ты уж к корове-то и телушку бы прибавил.
Не поняв насмешки, Свислов прокатил палку по коленям и задумчиво произнес:
—Дороговато, Наумыч! Ну, а правду скажешь — и телушки не пожалею.
Дедушка засмеялся.
—Ну что ты с ним будешь делать!.. Ивановна,— обратился он к бабане,— а ведь... того... придется сказать. Гляди, что получается: то ничего, ничего у нас с тобой, а тут враз целый двор скотины!
Свислову не понравилось это веселье. Он сжал руками палку и стукнул ею в пол:
—Ты мне, Данила, подколки не строй! Я к тебе с полной душой и расположением. Что ты, как конь-трехлеток, ржешь?
Бабаня медленно отошла от печи. Не снимая рук с высокой
