В лагере Робинзонов - Лябиба Фаизовна Ихсанова
Чтобы потеплее было, мы тесно прижались друг к другу. Потом, черпая воду горстями, стали пить.
— Хорошая вода, вкусная.— сказал Хамит.— Не хуже, чем в Голубом озере.
— Слушай, Хамит,— испугался я,— а вдруг она не на землю течет, а прямо на дно нашего озера. Тогда как?
— Плохо тогда.
— А если нырнуть, а там, в озере, выплыть?
— Как пушкинские черти, что ли? Так ведь Балды- то нет, чтобы нас встретить. Был один Балда в Текэяре, да и тот под землей теперь.
— Это ты о ком?
— О тебе, о ком же еще.
— Сам ты Балда. Выбираться-то нужно как-то. Не назад же возвращаться. А хоть бы и вернулись, все равно не подняться нам.
— Вот если бы акваланги,— вздохнул Хамит.
— Если бы да кабы... Нет у нас аквалангов. Подожди, а ведь ныряют же без аквалангов искатели жемчуга? Я читал где-то, что по три минуты они остаются под водой, и даже больше. Трех-то минут хватит, чтобы вынырнуть?
— Трех-то минут хватит, только мы по три минуты не выдержим.
— А давай попробуем.
— Давай. Только как мы время узнаем?
— Проще простого. И...раз, и..два, и...три. На каждый счет по секунде.
— Ну, давай, считай.
Хамит закрыл рот, защемил пальцами нос, а я стал считать:
— И...раз, и...два, и...три... четырнадцать, пятнадцать... сорок... пятьдесят... шестьдесят один.... шестьдесят два...
Хамит с шумом выдохнул воздух. Надышался вдоволь и сказал:
— Давай теперь ты. Только свет погаси. Считать и в темноте можно.
Я погасил фонарик и перестал дышать.
Хамит громко считал. Когда он дошел до двадцати, у меня уже зазвенело в ушах. Когда произнес «тридцать», у меня уже голова кружилась, но я еще держался. А потом почувствовал, что нет больше сил, выдохнул воздух на сорок третьей секунде и задышал часто и глубоко, как Хамит.
— Даже минуты не набрал,— сказал Хамит.— Ничего у нас не выйдет. Не нужно бы нам с того места уходить. Кричали бы там день и ночь. Обязательно услышали бы нас... Знаешь что? Давай бутылку с запиской бросим в воду!
— Ой, и правда! — обрадовался я.— Если ее в Голубое озеро вынесет, ведь найдет же ее кто-нибудь? Ей-то дышать не нужно. Доплывет а вынырнет как миленькая. А на чем писать?
— А газета на что?
— А чем?
— Черную пыль разведем в воде. Из газеты трубочку скатаем, вроде кисточки.
— А что напишем?
— Нарисуем план, пометим место, где мы провалились. Потом наш маршрут изобразим и напишем, что вышли к подземной реке.
— Годится,— сказал я.— Давай газету.
Так мы и сделали. Хамит разгладил газету, я свернул тоненькую трубочку. Прямо на камне, в углублении, мы развели в воде черную пыль. А уж чертить-то для нас самое легкое дело. Сколько мы планов и чертежей с Хамитом начертили для школы и для кружка.
Мы свернули наше послание, засунули в горлышко бутылки. Оторвали кусочек рубашки, сделали пробку. Хамит заткнул бутылку и швырнул в воду.
Мы не видели, как бутылка поплыла. Слышали только всплеск. Но все равно знали, что плывет наша бутылка. И надежда на спасение окрепла в наших сердцах. И силы прибавилось.
— Пошли дальше? — спросил Хамит.
— Пошли!
И мы опять зашагали вдоль берега реки.
Идти было удобно: ни камней под ногами, ни пыли. Идешь как по асфальту, только часто приходится светить. А то еще оступишься и загремишь в речку. Идем, чуть ли не бежим. И рядом, как верный друг, бежит река. Кажется, что теперь нас не двое, а трое.
Кое-где река разливалась пошире и тогда текла медленно, плавно, а кое-где каменные щеки сжимали ее, и в этих местах вода бурлила, мчалась как бешеная. Местами шире становилась каменная дорога, а иногда так сужалась, что мы едва могли пройти, не замочив ног. Но мы все-таки шли, неизвестно куда, пока не дошли до такого места, где каменная стена подошла вплотную к реке.
Мы решили перейти реку вброд. Я осторожно шагнул в ледяную воду. Оказалось, что тут не очень глубоко, чуть повыше колена, и я на своих длинных ногах без всякого труда перебрел на тот берег. А вот Хамиту не повезло: он прошел почти всю речку, но у самого берега поскользнулся и плюхнулся в воду. Я успел схватить его за руку и вытащил на сухое место.
Вид у него был жалкий. Повязку с головы смыло и унесло водой. Но это ничего. Рана у него подсохла и не гноилась. Но зато сам он был весь мокрый. Вода ручьями стекала с него. Он весь дрожал с головы до ног, зубы у него стучали.
— Вода как лед,— с трудом выговорил он.
— Раздевайся скорее,— сказал я и стал стаскивать с него рубашку. Он разделся и стал прыгать на берегу, чтобы согреться.
Он прыгает как сумасшедший, а я стою как истукан и не знаю, чем ему помочь. Наконец догадался — разделся тоже.
— Одевайся,— говорю,— в сухое.
А сам стал искать место, куда бы повесить посушить его одежду. И как на зло не могу найти ни одного камешка, ни одного выступа на стене... Прошел немного вперед и увидел еще один огромный зал.
8.
Мне приснился сон, будто зима на дворе, а я сижу у печки, прислонился к ней спиной, согрелся.
Проснулся. Никакой печки, конечно, нет, зато спина у Хамита горячая, как печка.
Я разбудил его, спросил:
— Что это, жар у тебя?
— Пить,— сказал он,— пить...
Я, не раздумывая, бросился к реке. Чего-чего, а воды у нас теперь сколько угодно! Вот только в чем принести ее? В горстях не донесешь, посуды у нас нет никакой... Была одна бутылка и ту отправили с письмом. Пришлось намочить край его рубашки и выжать прямо ему на лицо.
Он облизал губы, открыл глаза и сказал чуть слышно:
— Кажется, я захворал, Шаукат. Голова разламывается и дышать трудно.
Я приложил мокрую рубашку к его голове. Он закашлялся и закрыл глаза.
Вот когда пришла настоящая беда! Встать он скорее всего не сможет. Бросить его одного здесь я тоже не могу. Нести на себе — сил не хватит. Я и сам валюсь с ног. И идти надо. Пока есть свет, пока осталось хоть немного сил надо идти вперед. Вот
