Лев Стекольников - Последняя тайна пещеры
Маркин объяснил, что такая возможность исключена. Он сам прорубил тропинку в зарослях, поставил веху у входа…
— Я потому и не поехал сам — считал, что и без меня обойдутся.
— И что же теперь? — растерянно сказал я, глядя на осунувшееся лицо Маркина.
— Что теперь? — он горько усмехнулся. — Прилепят ярлык «обманщик» или «невежда»…
— Нет, Сергей Сергеевич, что вы! — закричал я… — Мы… я… всегда будем вам верить!
— Спасибо, Толя. Я сейчас не могу бросить занятия и поехать на Кавказ. Но уж в будущем году дам бой. Не может быть, чтобы я ошибся! Я никогда не страдал галлюцинациями! Тут что-то кроется… но что?
Он пожал мне руку, как взрослому, и ушел.
«Он согласен ждать целый год, — с удивлением подумал я. — Целый год считаться обманщиком!» — И тут меня будто что толкнуло: я даже вздрогнул — так неожиданно и определенно пришло решение…
Через полчаса я уже сидел у Мишки Шилина и рассказывал обо всем. Он вытаращил на меня круглые голубые глаза:
— Врешь! Разыгрываешь!
Но, наверно, вид у меня был такой, что он поверил. Поверил и сразу развил бурную деятельность:
— Надо созвать ребят! — и он прыгнул к телефону.
Я остановил его:
— Не надо раньше времени поднимать шум. Сперва послушай, что я придумал… Проедем сами на Кавказ и докажем на месте, что Сергей Сергеевич прав.
— Толька! Молодчина! — И Мишка так ударил меня кулаком в бок, что я чуть не слетел со стула. Потом он почесал в затылке и спросил:
— А деньги? Откуда нам взять деньги на дорогу?
Я объяснил Мишке, что в Сухуми живет мой дядя. Дядя Женя. Он очень хорошо ко мне относится. Сухуми не очень далеко от пещеры — я смотрел по карте. Сергею Сергеевичу говорить не будем, а то он рассердится. Можно потом с дороги написать… Самое трудное — отпроситься из дому. Мама не любит, когда я надолго уезжаю…
— А деньги? — повторил вопрос Мишка.
— Поедем только мы… если в экспедицию включить всех наших ребят, то надо уйму денег, и, конечно, тайны не сохранишь. Попробуй, запрети девчонкам болтать. На два билета можно накопить денег. Я, например продам подписного Жюль Верна или Диккенса… если мама разрешит.
Первый рубеж взят
Пришел май. Скоро летние каникулы, а я еще не отважился сообщить маме о своем решении. Мишка уже начал сердиться и обвинять меня в трусости. Я ему ответил, что тут дело не в трусости, а в осторожности — надо все обдумать, а то можно сразу всю затею погубить.
Сергей Сергеевич продолжал нас учить, но не было прежней веселости, а о пещерах ребята забыли и думать. Наверно, ни Гена, ни Наташа, ни Вовка Федосеев не читали заметку о пещере Маркина. Но это, пожалуй, было нам на руку.
— Сегодня поговорю с мамой, — сказал я Мишке, — решено!
Мишка пытливо взглянул на меня и пробурчал с сомнением:
— Ну, ну…
А потом спросил:
— А дяде Жене писал?
— Написал. Все рассказал ему начистоту. Он меня всегда поддерживал… Понимаешь, Мишка, детей у него нет, вот он и относится ко мне, как к сыну.
Мишка проводил меня до дверей:
— Ни пуха ни пера!
— К черту! — ответил я, как положено…
— Ты безобразно задерживаешься в школе! Тебя совсем не видишь дома! Что ты делаешь после уроков, не понимаю! Отцу, конечно, твои занятия неинтересны, но мне изволь все говорить, все…
Таким градом упреков встретила меня мама.
— Да ничего особенного не было, — ответил я, — сегодня у нас — коллективная уборка класса… Папа дома?
— Давно уж сидит на диване и газету читает…
— Мама, — войдя в комнату, начал я довольно смело, — можно мне летом поехать к дяде Жене?
— А зачем это тебе понадобилось ехать к дяде Жене за тысячи верст? Мы сняли дачу! Мы, что же, для себя сняли дачу?
— Да ведь Оленька поедет… — Оленька — моя сестренка.
— А ты погляди на себя в зеркало, на что ты похож! Не зря в школе тебя зовут макароной. Макарона и есть! Смотреть противно!
— Папа, — перенес я огонь на отца, — почему мне нельзя поехать к дяде Жене?
Папа с трудом оторвался от газеты:
— Да, мальчик?
Я повторил вопрос.
— К дяде Жене?.. Мм… видишь ли, неудобно без приглашения. И потом — далеко ехать — дорого…
— А если бы он меня пригласил?
— Ну, тогда….
— Тогда, — вступила в разговор мама, — я бы ему ответила, что коли своих детей бог не дал, так нечего чужих сманивать!
— Фу, Даша, что ты говоришь? — болезненно поморщился отец и даже газету отложил в сторону. — Твой брат — отличный человек, умный и сердечный. Уж ему-то можно доверить Толю…
Они спорили минут пять — даже обо мне забыли.
«Что ж, — подумал я, — один рубеж взят. Папа на моей стороне»…
И вдруг — звонок:
— Заказное Сундукову!..
В жизни бывают такие совпадения, каких и в кинофильмах не увидишь: письмо было от дяди Жени. Оно пришло именно в ту минуту, когда моя затея висела на волоске.
«Дорогой Толя — прочел я вслух. — Я очень буду рад твоему приезду. Мне кажется, ты и Миша приняли правильное решение…» — тут я прикусил язык.
— Что это за правильное решение? — подняла ко меня глаза мама.
— А я писал ему, что мы с Мишкой хотим… хотим сделать доклад о работе дяди Жениной станции, — быстро соврал я и продолжал читать:
«Ни ты, ни твой друг не будете мне в тягость. Если сейчас у папы с мамой мало денег, то напиши мне, и я вышлю на дорогу. По приезде потолкуем обо всем прочем…»
— О чем таком прочем? — опять прервала меня мама.
— Ну, как ты не понимаешь? Обо всем, значит, и о прочем.
Папа улыбнулся и закрылся газетой. Хороший у меня папка!
— Ладно, уезжай к своему дяде Жене, уезжай, коли тебе родная мать надоела! — И мама вышла из комнаты.
Очень неприятно, даже тоскливо делается, когда мама так говорит. Но что делать? Я поступаю правильно — так сказал дядя Женя, а я ему верю.
Разведка
Когда мы с Мишкой исполнили незамысловатый танец дикого восторга и упали, отдуваясь, на диван, я сказал:
— Надо зайти к Сергею Сергеевичу. Это будет разведка. Что если он сам решит поехать на Кавказ? Вообще пора нам узнать всякие подробности о пещере…
— А ты не выдашь себя? — прервал меня Шилин. — Пойдем вместе.
Я ответил, что это-то и покажется подозрительным: оба будем задавать наводящие вопросы. Если уж я выдам наш замысел, то Мишка может это сделать не хуже, а значит опасность разоблачения возрастет вдвое.
Кажется, Мишку убедила моя арифметика, и он отпустил меня.
Снова я приехал за Невскую заставу. На этот раз я без труда нашел нужную лестницу и вбежал на пятый этаж…
Дверь в квартиру Маркина оказалась незапертой, и я сделал глупость. Почему-то мне не захотелось звонить, а показалось вполне уместным войти и постучать в комнату нашего учителя. Я шагнул в прихожую, но услышал голос Ксаны и повернул назад. И тут — видно, где-то в квартире была открыта форточка — от сильного потока воздуха дверь захлопнулась.
Долго я жал и вертел круглую медную ручку — замок не открывался, и я попал в плен. Что за глупое положение! Стучать в дверь, за которой звучал низкий голос Ксаны, мне не хотелось. Может, она скоро уйдет?.. Я забился в угол за вешалку и стал ждать. Хорошо хоть в квартире никого не было. Понемногу я успокоился и стал прислушиваться. Говорил Маркин, голос его звучал тихо и мягко:
— Я уже не прошу о большем, но нельзя отказывать человеку в доверии.
— Молчите и оставьте мою руку в покое, — резко оборвала Ксана, — вы опять о том же? Я, кажется, запретила вам даже упоминать об этом, а вы опять…
— Эх, Ксана, — начал было Маркин.
— Вы ужасно самоуверенны. Вы были уверены, что сделали открытие, были уверены, что я почему-то обязательно должна ответить вам взаимностью, теперь вы уверены, что я встану на вашу сторону в споре с Балясиным… Вот Балясин — настоящий ученый и сильный человек. Он хозяин своим мыслям и чувствам. Уж он-то не решился бы на научное сообщение, не взвесив все «за» и «против».
Маркин тихо засмеялся:
— Ох, Ксана, вы не могли ударить меня еще больнее?.. Да ведь ваш Балясин — ничтожество! Я самоуверен? Да разве можно браться за дело без уверенности, что доведешь его до победы? Это же значит заранее обрубить себе крылья. Плох тот ученый, который, начиная работу, не слышит в своей душе голоса Ломоносова или Менделеева. Я, например, уверен, что каждый писатель носит в сердце мечту — писать, как Лев Толстой… Так разве это самоуверенность?..
С минуту за дверью было тихо, потом опять заговорил Сергей Сергеевич:
— Как можно любить и не надеяться на взаимность? Разве можно любить и, как бухгалтер, подсчитывать хладнокровно «за» и «против»? Разве можно скрывать свое чувство только потому, что прошло, скажем, не двести одиннадцать дней, а только двести десять? Да кто это установил такие нормы? Кто же так любит?.. Да будь я трижды урод и четырежды дурак, но всегда во мне будет жить то, что вы назвали самоуверенностью.
