Борис Бондаренко - Час девятый
Воспоминания о племянниках всегда приводили Анну Матвеевну к одной мысли – надо помирить братьев. До сих пор это не удавалось ей. После смерти отца Андрей начисто отказался знаться с Алексеем – и так продолжалось уже пять лет. Рассказывала Варвара, что Алексей звал Андрея к себе – тот не шел, и сам ходил к нему – дальше порога Андрей не пускал. На заводе встречаются – ни здравствуй, ни прощай. Характер у Андрея оказался почище отцовского – ни согнешь, ни сломаешь. Но Анна Матвеевна все еще надеялась примирить их. Да и Лешка очень хотел этого, просил Анну Матвеевну как-нибудь свести их. И она зазывала к себе Андрея и подгадывала так, чтобы и Алексей в это время был здесь. Но Андрей не приезжал, а в те два раза, что был здесь, – как нарочно попадал, что Лешка только-только уехал. Так пока ничего и не получалось...
Вот об этом и думала Анна Матвеевна, хлопоча у стола, поглядывая в окно, но видно, никто уже не приедет сегодня, и грустно ей стало, и праздник показался не в праздник. Скоро должны прийти христосоваться соседи, но это ж и сравнить нельзя с приездом Андрея или Ирки с внучками. И как-то сразу почувствовала она усталость. Ничего-то больше не хотелось делать, захотелось лечь и лежать – долго, пока не надоест и не заболят бока. Но ложиться нельзя было – дел оставалось до самого вечера, и Анна Матвеевна все ходила, убирала что-то, мыла.
Проходя через сенцы, поглядывала на Михаила – что-то грустен он нынче. Правда, веселым он и так редко бывал, но сегодня особенно затосковал. Тоска эта стала наваливаться на него после войны, и такое лицо у него иногда делалось, что Анне Матвеевне не по себе становилось. Пыталась она расспрашивать Михаила – о чем думает? Он не всегда и услышит-то ее, а то и вздрогнет, вздохнет и отговорится: «Да так, мать, ничего...» И снова как будто в какую-то нездешнюю жизнь мыслями уходит...
Догадывалась Анна Матвеевна – о войне, о плене вспоминает Михаил. Иногда он страшно кричал по ночам и просыпался с таким ужасом на лице, что и Анне Матвеевне жутко становилось. Не раз, особенно в первые годы после возвращения, просила его Анна Матвеевна:
– Миша, да не держи ты все в себе, поделись со мной, легше ведь станет.
Но ничего не рассказывал Михаил, однажды только угрюмо ответил:
– Ты лучше не трогай этого, мать. Там не жизнь была, а хуже всякой смерти, рассказывать об этом не к чему.
И Анна Матвеевна смирилась, не расспрашивала больше.
И вдруг опять пришла эта знакомая боль в животе – такая сильная, что Анна Матвеевна невольно охнула и даже не сумела добраться до лавки – опустилась тут же, на пол, прижимая руки к животу, и закусила губу – так хотелось ей закричать. Михаил Федорович молча подошел к ней, обхватил за плечи и стал поднимать, и Анна Матвеевна все-таки вскрикнула – так велика стала эта боль. Михаил Федорович растерянно отпустил ее, повернул страшное лицо к ребятишкам:
– Ольга, за фершалом, живо! Гришка, иди сюда!
Олюшка опрометью кинулась из избы. Михаил Федорович с помощью Гришки кое-как перенес Анну Матвеевну на кровать. Она уже не кричала, только стала вся белая, и глаза закатывались на лоб. Михаил Федорович и Гришку погнал к фельдшеру, а сам остался у кровати и не знал, что же ему делать, – и только держал Анну Матвеевну за руку и говорил:
– Да ты крепись, мать... Сейчас фершал придет, потерпи немного.
Но и сам он знал, что фельдшер ничем не поможет, знала это и Анна Матвеевна – и приготовилась терпеть эту боль, как терпела до этого много всяких болей – и ту боль, когда рожала детей, и когда умирал ее первый сын. Колюшка, и когда видела посиневшие от холода и голода лица своих малышей, и ту боль, которую испытала она, прочитав серую бумажку со словами: «Ваш муж, Прокофьев Михаил Федорович, пропал без вести». И эта, нынешняя боль, казалась страшной и нестерпимой только потому, что она есть, еще не прошла, но на самом-то деле она ничуть не страшнее всех тех болей, что уже бывали у нее, и пройдет точно так же, как прошли все прежние боли, и опять будет обычная жизнь со всеми ее заботами и радостями. Все это знала Анна Матвеевна – и не боялась, просто терпела, потому что только это она и могла сейчас – терпеть.
Наконец пришел фельдшер – длинный мужчина с унылым лицом. По случаю христова праздника был он навеселе, только что не пошатывался. Он долго мыл руки, расстегивал свою сумку, что-то крутил в руках – и был как будто в растерянности. К этому фельдшеру Анна Матвеевна уже обращалась – он мял, щупал ей живот, давал порошки, уверенным голосом говорил: «Пройдет». Проходило. Осенью, по случаю, заходила Анна Матвеевна в давлекановскую больницу, выстояла полдня в очереди – осмотрели ее доктора и велели тяжелой работы не делать, самое главное – ничего не поднимать и не таскать и побольше отдыхать. Выслушала их Анна Матвеевна, поблагодарила – и, вернувшись домой, привычно загремела ухватами, вытаскивая из печи ведерные чугуны. Если не ей делать тяжелую работу, то кто же ее сделает? Гришка, что ли? Ему в пору со своими уроками да с отцовыми дежурствами управиться, да и мал еще казак, надорвется...
И сейчас фельдшер долго щупал живот Анны Матвеевны, она стонала и охала – так больно было, фельдшер уже не говорил «пройдет», сделал укол и сказал, что, если боли не прекратятся, надо будет везти Анну Матвеевну в Давлеканово. Это по такой-то грязи и распутице... Михаил Федорович увел фельдшера в переднюю комнату, плотно прикрыл дверь, поднес ему стаканчик, закуску, сам выпил и стал допытываться – что за болезнь с Анной Матвеевной приключилась? Фельдшер стал крутить, даже с важным видом что-то по-латыни загнул, но Михаил Федорович взял его за локоть и встряхнул:
– Ты мне, мил человек, эту ерунду не говори, не понимаю я. Ты по-русски объясни.
Фельдшер похлопал осоловелыми глазами и признался:
– А я и сам не знаю, что у нее такое. Может, язва, может, еще что. Вези в Давлеканово, там разберутся.
– Да мы ж ее еле до кровати донесли, и то она чуть не обмерла. Как же до Давлеканова по такой распутице? Глянь, грязища-то какая.
– И то правда, – согласился фельдшер. – Да я-то что могу сделать, сам посуди? Я же не врач. Пусть пока лежит, не встает, и чтобы никаких дел по хозяйству – ни-ни. Если уж совсем худо будет – зови меня. А как подсохнет малость – вези в Давлеканово. Я направление дам.
– А если в Никольское за докторшей съездить?
– Уехала она.
– Совсем, что ли?
– Не знаю, мне не докладывалась.
Ушел фельдшер. Михаил Федорович вернулся в горницу к Анне Матвеевне, глянул на ее побелевшее лицо – и у самого зашлось сердце. Подумал: «Не жилец она на этом свете. Что один-то делать буду?» Но пересилил себя, улыбнулся, показывая черные прокуренные зубы:
– Что, Анюта, легче тебе?
– Да вроде легче, – еле выговорила Анна Матвеевна, а у самой и лоб сразу взмок – таких сил стоило ей сказать эти слова. Михаил Федорович перепугался:
– Да ты молчи, молчи, доктор велел тебе лежать, не разговаривать. Мы уж тут сами все сделаем, не беспокойся.
Анна Матвеевна закрыла глаза, словно согласилась с мужем. Михаил Федорович на цыпочках вышел, посмотрел на притихших ребятишек, ничего не сказал им и вышел в сенцы, сел на любимый чурбачок, закурил.
Анна Матвеевна все пересиливала боль, стараясь не стонать – не испугать бы ребятишек. И боль сдалась, отошла, стала совсем маленькая, жить с такой болью было можно. И Анна Матвеевна стала думать, что же дальше делать. Она уже поняла, что встанет не скоро, – а кому же тогда хозяйство вести?
В передней избе за колготил кто-то, сначала громко, весело, потом тише – видно, христосоваться пришли. Сюда бы не зашли – не хотелось сейчас никого видеть Анне Матвеевне, не ко времени. Голоса стихли – видно, Михаил Федорович спровадил гостей. И слава богу.
Как ни думай, а надо было кого-то из дочерей звать. Четыре девки, а позвать-то вроде и некого. Верку и Надьку никак нельзя – учатся. Ирку жалко – у самой две девчонки, да муж, да Верка у них живет. Оставалась Варвара, но ее-то меньше всего хотелось просить Анне Матвеевне. Знала, что приехать-то Варвара приедет – не посмеет матери отказать да и должна помнить, сколько от матери возила, сколько денег перебрала, пока на ноги встала. Но уж больно занудливая и злая баба она – надоест хуже горькой редьки, всем даст понять, какое одолжение сделала, что приехала.
Из всех детей Анны Матвеевны Варвара – самая неудачная. И никто понять не мог – в кого такая уродилась? Даже видом вроде бы ни на отца, ни на мать не похожа. Росту чуть ли не два метра, толстая, некрасивая, силищи в ней – любой мужик позавидует, но характер – не приведи бог... Может, потому что до двадцати пяти лет просидела Варвара в девках? Да и замуж-то вышла – то ли муж ей Николай, то ли нет. Живут одной семьей, а не расписаны. Николай обличьем под стать Варваре – огромный, широкоплечий, рыжий. Была у него своя семья – жена да двое детишек. Говорят, жена такая стерва, что хоть беги. Вот он и сбежал. Но и с Варварой ему не мед. Мужик он смирный, тихий – вот Варвара и пилит его по всякому случаю. Не туда положил, не то взял, не так сказал. Выпивает он тоже не шибко – с получки да с аванса, но за каждый пропитый рубль Варвара его потом педелю поедом ест. А чего пилить? Работает Николай шофером, получает много – можно пятерку-другую за месяц и пропить, мужику совсем без выпивки нельзя, да и работа у Николая тяжелая, неделями по районам мотается. И девчонка у них какая-то неудачная, квелая, никакого сравнения с Иркиными девчонками – те прямо как картинки писаные, смотреть приятно. Очень любила их Анна Матвеевна, но и с Любкой – дочкой Варвары – старалась ласковой быть, никого не выделяла – тоже ведь внучка, а что Варвара ее испортила, закормила да избаловала – что ж тут поделаешь?
