Елена Арсеньева - Большая книга ужасов 63 (сборник)

У нас в ванной лампа на пружине: ее можно опустить и поднять. И вот я опустил лампу до предела низко и начал разглядывать рану.

Посмотрел – и будто ведро колючек проглотил, так меня съёжило от страха.

Нет, не может этого быть!.. Не может быть того, что я вижу!

Я потащился, заплетаясь ногами от страха, обратно в комнату, нашел в письменном столе увеличительное стекло, вернулся в ванную…

В увеличенном виде все выглядело еще ужасней.

Но я все равно не верил – не мог поверить!

Снова пошел в комнату. По пути надо было проходить мимо большого зеркала в прихожей. Я проскочил его рысью, пугливо, чуть ли не зубами клацая, отворачиваясь изо всех сил, вбежал в комнату, нашел в карандашнице скальпель (между прочим, самое то медицинским скальпелем карандаши точить!), опять побрел в ванную, где свету побольше… и не выдержал – глянул в зеркало, которое тут висело.

На меня смотрел Дохлый Тунец – собственной персоной! В смысле, я на себя, родимого, смотрел.

С души немножко отлегло, а то я уж вообразил себе невесть что…

Ерундой занимаюсь, конечно!

И все же решил довести эксперимент до конца.

Встал опять под лампой в ванной, закусил край футболки, чтобы не заорать от боли, сжался весь, напрягся – и чиркнул скальпелем рядом с первым порезом.

Ох и кровищи хлынуло! Я на нее уставился – ужасно растерялся, а она с руки стекает, на пол капает…

Кое-как я очухался, схватил пачку бумажных салфеток, которыми мама лишний крем с лица снимает, и мигом все их в крови вывозил. Потом нашел пластырь, залепил свою боевую рану, но перед этим исхитрился ее внутренность рассмотреть.

Ну мясо, ну кожа, ну кровь.

Нормальная царапина! Самая обыкновенная!

И я понял, что ничего не понял… Кровь лилась, но боли я вообще не чувствовал. Как будто по чужому телу скальпелем резанул. А та, первая рана, какой-то несчастной страницей порезанная, болела до сих пор. Но крови из нее так и не вылилось ни капельки. И она даже после промывания осталась серой.

Только это была никакая не грязь… Под увеличительным стеклом я отчетливо разглядел короткую серую шерсть, которая росла внутри этой раны.

Внутри меня.

Звериная шерсть!

Мать Ярро считалась в стае непревзойденным знатоком повадок человека. С нею советовались даже матерые волки: ведь долгие годы она жила в логове людей.

Тогда ее имя было иным. Тогда эту желто-серую узкоглазую лайку звали Сильвой. Хозяину привезли ее из далеких холодных краев крошечным щеночком, и Сильве иногда снились беспредельные белые равнины, колючая наледь между подушечками натруженных лап, которую на привалах приходится долго выгрызать, тяжесть постромок, тянущих назад, в то время как общее тело упряжки рвется вперед и вперед… Она не испытала этого, но, наверное, память предков сохранилась в крови.

Эта смутная память была подавлена теплой сытой жизнью в квартире из трех комнат – так называл свое логово человек. Но осталась тоска – неутихающая и непонятная тоска по свободе. Неуемная страсть хозяина к лыжным прогулкам зимой и частым походам летом в леса помогала этой тоске развиваться и крепнуть.

Лес пугал и манил Сильву: резко, больно билось сердце от бесчисленных живых запахов, шире раскрывались длинные узкие глаза, сильные лапы подгибались – в лесной чаще у Сильвы всегда был словно бы растерянный вид, но все-таки она послушно и неутомимо шла рядом с хозяином, не забегая вперед и не отставая, хотя обычно удержать ее было трудно.

Хозяйка недолюбливала Сильву. Уж если держать собаку, думала она, то лучше модных чихуа и пекинеса, на худой конец – толстого милягу мопса. Но вот подарили лайку… Возись теперь с ней!

Хозяин в конце концов решил продать Сильву, но его отговорил один знакомый – опытный охотник: подсказал, что на этой неприхотливой собачке можно сделать хорошие деньги, когда она подрастет и ощенится. Он бы и сам взял щенка…

С деньгами у хозяина всегда было туго. И Сильву оставили – как вложенный в прибыльное дело капитал, который скоро принесет проценты.

Сильва привязалась к хозяевам, хоть они никогда не нежили и не ласкали ее. Но в памяти – невнятно, полузабыто – жил один случай…

Когда она была еще совсем щенком, к хозяевам приехал на зимние каникулы племянник из другого города – пятнадцатилетний мальчик. Сильву тогда только что привезли, она простудилась в дороге и захворала. Задыхалась от жара, глаза слезились и болели, все время знобило…

Хозяйка брезгливо передергивалась, слыша жалобный скулеж. Хозяин растерялся.

Мальчик же все каникулы провел с ней: поил теплым подслащенным молоком с растворенным лекарством, отогревал, завернув в собственный шарф, а на ночь украдкой брал в постель.

Именно это запомнила Сильва: горячую темную тишину в комнате, призрачные белые узоры на замороженных окнах, тоску по теплому материнскому боку – и давящий страх, который, однако, оставлял ее, сменялся сонным покоем, когда, еле слышно поскуливая, путаясь в одеяле и простынях, она пробиралась к подушке и сворачивалась клубком, стараясь уткнуться носом в горячее, гладкое, горьковато, но так успокоительно пахнущее, мерно вздымающееся плечо человека, который – Сильва, не зная названия чувствам, смутно ощущала это! – любил ее.

Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду влажными и солеными губами. Он просил хозяина отдать ему щенка, но тот не согласился.

Сильве предстояло приносить прибыль!

Выйдя из двора, я свернул налево, прошел несколько шагов, а потом спохватился, что вообще-то иду не туда.

Направо же надо! Поликлиника – направо.

И швейная мастерская «Метелица» – направо.

Сначала я туда зашел. Ужасно боялся: вдруг там окажется толпа теток-заказчиц, которые будут долго примерять платья, но там сидела одна-разъединая мастерица.

Похоже, с тетками-заказчицами тут была напряженка.

Я эту мастерицу знал сто лет. Мама часто сюда заходила, да и мне периодически брюки то подшивали, то надставляли. И новые шторы тут подшивали. Ну и все такое. Мастерицу звали Марья Петровна, и она всегда была ужасно грустная.

И меня всегда угощала конфетами.

Я один раз спросил маму, почему это Марья Петровна такая щедрая. У нее своих детей нет, объяснила мама, вот и угощает чужих.

– А почему у нее детей нет? – спросил я.

– Это очень грустная история, – ответила мама и вздохнула: – Ее даже рассказывать страшно.

Ну, раз страшно, я больше расспрашивать не стал. А чего тут непонятного? Наверное, у Марьи Петровны ее дети умерли. Ужас, конечно…

– Джинсы подшить, Антон? – спросила Марья Петровна со своей обычной грустной улыбкой и протянула мне шоколадный батончик.

Я по опыту знал, что отказываться бесполезно, поэтому батончик взял и поблагодарил.

– Пижамные штаны порвал, – объяснил я и развернул то, что принес. – Сможете зашить?

Раньше мне, конечно, случалось слышать выражение: «Глаза на лбу» – но я считал его образным, ну, просто для красоты.

Сейчас понял, что это в натуре такое.

Ну, вообще-то, у меня, наверное, тоже глаза оказались на лбу, когда я утром проснулся и обнаружил, что лежу на полу практически голый, а пижамные штаны на мне разорваны пополам. Задняя половинка штанов – и передняя. Держит их только резинка.

Как я их порвал? Когда? Зачем?!

Причем, наверное, очень старался, когда рвал, – вон пузо все исцарапанное.

Что за ужас мне снился?! Почему уснул на полу? Я не помнил. Но знал, что мама с папой этих рваных штанов увидеть не должны. Потому я и приперся в «Метелицу». Заметать следы, так сказать.

– Как тебе это удалось? – спросила Марья Петровна изумленно.

Я не знал как. Я этого не помнил. И ляпнул первое, что в голову пришло:

– На спор.

Марья Петровна пожала плечами, но, видать, поверила. Взяла с меня двести рублей (у меня были, мама еще вчера оставила на новые учебники) и сказала прийти через час-полтора.

Только тут я спохватился, что забыл дома часы и мобильник. Был, так сказать, в расстроенных чувствах!

– А который час? – спросил я.

– Одиннадцать, – ответила Марья Петровна. – Вот в полдень и приходи.

И я наконец потопал в поликлинику.

Делать доброе дело!

Я здесь никогда в жизни не был. Родители обычно и сами ходили, и меня водили в «Тонус». Он, конечно, платный… ну и ладно, если есть чем платить! А по просьбе Ликандра Андроновича мне пришлось явиться в обычную районную поликлинику. Я такого и не видел никогда! Стены покрашены синей краской и облупились, линолеум драный, протертый, какие-то уродские жесткие стулья с треснутыми сиденьями…

Совок и отстой, короче!

Окошко в регистратуру было загорожено двумя слоями мутного стекла, и только внизу оставлена щель сантиметров в десять. Всем желающим записаться на прием или что-то спросить у регистраторов надо было или на колени становиться, или в четыре погибели сгибаться.