Илья Туричин - Братья

Флич торжественно приподнял кустики бровей и стал как-то выше ростом.

– Уважаемый господин Захаренок! Дорогой господин Чурин! Господа! Я все понимаю. Но скажите мне, где, когда, какой фокусник мог показать такой фокус? А? В конце концов, это мой долг артиста и человека. И потом у меня личные мотивы совпадают с общественными. Как говорил покойный Мимоза: главное - не терять куража. Вы мне только доверьте. За свою жизнь я видел зверей и пострашней, чем СД.

И снова Захаренок и Чурин переглянулись. Они еще колебались, хотя иного выхода не было.

– Мы вам доверяем, - сказал Чурин. - Знаете, где электрощит?

– Н-нет.

– В каморке у шеф-повара Шанце. А провода выведены из подвала сквозь пол под его койку. И спрятаны под плинтусом.

– Шанце? - удивился Флич. - И он знает?

– Знает. Взрывчатка шла разными путями, в том числе и под видом продуктов. Шанце получал ее и хранил. Он - антифашист и готов помочь нам свернуть шею Гитлеру. Так вот, когда зажгут свет в ресторане, не раньше, усваиваете? Когда зажгут свет, надо будет открыть щит. Он открывается легко, поворотом ручки кверху.

– Понял.

– И подсоединить концы звонкового провода к клеммам второй пробки слева в нижнем ряду. Второй слева.

– Второй слева в нижнем ряду. Понял.

– Не перепутайте, - вставил Захаренок.

– Уж не такой я бестолковый. И что же дальше?

– Дальше закрыть щит и уходить. Выйти из гостиницы не удастся. По крайней мере до взрыва. Предупредите Гертруду Иоганновну.

– Хорошо. А когда же взорвется?

– Включат цветные прожектора, чтобы подсветить стеклянный шарик под потолком. И как только вырубят в зале свет…

– Понятно, - Флич вытянул губы трубочкой и задумался. - Еще вопрос: под каким предлогом я полезу в щит?

– Резонно, - кивнул Чурин. - А вы сделайте короткое замыкание в комнате, где лежит ваша аппаратура. И идите чинить пробку. Ваша пробка как раз вторая слева в верхнем ряду.

– Ясно. Значит, я делаю замыкание и иду чинить пробку. Да! Все равно, какой куда провод присоединять?

– Все равно. Важно, чтобы в зале горел свет.

За дверью Василь тоненько засвистел "чижика". Чурин быстро отошел к столу и взялся за примус. Захаренок склонился над тазом. Вошла незнакомая женщина со свертком.

– Добрый день.

– Здравствуйте. Присядьте. Сей минут освобожусь, - любезно пригласил Захаренок и обернулся к Фличу. - Ваш тазик, господин артист, обновим в лучшем виде. Приходите завтра в удобное для вас время. Кланяйтесь уважаемой фрау Копф нижайше. Доброго вам здоровья.

– И вам того же, любезнейший, - в тон ответил Флич, кивнул, сверкнув гладким серебряным пробором, и вышел.

Павел навалился голым животом на горячий подоконник и смотрел вниз на улицу. Солнце припекало спину. Солдаты, суетившиеся у большого военного грузовика, сверху казались обрубками. Они передавали из рук в руки ящички, в которые были упакованы кактусы доктора Доппеля, а старый знакомый ефрейтор Кляйнфингер, словно священнодействуя, осторожно укладывал их в кузове.

За последний месяц несколько раз собирались и снова разбирались чемоданы. Отъезд откладывался, к радости Павла. Он не представлял себе, что может уехать на самом деле. Да еще куда? В Германию, в Берлин, в самое логово Гитлера.

Что-нибудь непременно случится, что-нибудь помешает.

Да и мама, видимо, тоже не верила в отъезд, поэтому была спокойна. И даже подбадривала сыновей. А после прогулки за город с обер-лейтенантом фон Ленцем только загадочно улыбалась, когда заходил разговор о предстоящем отъезде Павла. А вообще-то об этом старались не говорить, чтобы не портить друг другу настроение. Все больше вспоминали цирк, разные случаи из актерской жизни, главным образом смешные. Флич знал столько историй! Жаль, редко удавалось навещать маму и Петра. Доктор Доппель не любил, когда Павел отлучался. Мальчик должен привыкнуть к нему, к его укладу жизни еще до отъезда. И даже настойчивым просьбам Гертруды доктор не всегда уступал.

И когда вчера утром Доппель в который уже раз велел упаковывать чемоданы, Павел не заволновался: упакуем - распакуем.

Не торопясь он начал складывать свой немудреный багаж: трусы, майки, рубашки, две пары брюк.

В комнату заглянул доктор. Лицо озабоченное и веселое одновременно.

– Хорошо, Пауль.

Заметил на полу возле раскрытого новенького чемодана книжки, те, что подарил Павлику Толик, нагнулся, поднял их: одна трепаная без названия, другая аккуратно обернута в газету.

– Мои книжки, - сказал Павел.

Доктор нахмурился.

– Не надо брать их. Ничего советского. У тебя впереди новая жизнь, мой мальчик. Зачем же брать в новую жизнь старые книги?

Он сунул обе книги под мышку и вышел.

Павел огорчился, обидно стало: прятал, прятал и - на тебе! В сердцах пнул чемодан.

Потом в коридоре затопали. В комнату заглянул Отто.

– Пауль, обедать.

Павел нехотя пошел на кухню. Дверь в кабинет доктора была распахнута. На полу лежало множество ящичков с дырками, в таких отправляют посылки с фруктами. Сам доктор сидел за письменным столом, разбирал бумаги. Возле окна топтались трое солдат, что-то перекладывали. Среди них Павел узнал ефрейтора Кляйнфингера. Тот держал в руках горшок с кактусом и удивленно рассматривал веселый красный цветок на колючей зелени. Все это промелькнуло перед Павлом, как картинка в книжке, которую быстро листаешь. Он не стал останавливаться, прошел в ванную, кое-как ополоснул руки. В ванной пахло гарью, и раковина была в рыжих паленых пятнах. Верно, жгли какую-нибудь бумагу. Павел даже подумал: уж не его ли книжки?

На кухне на плите, обложенной белыми блестящими изразцами, стоял трехэтажный термос, в котором Отто приносил обеды из ресторана. Сверкающим половником Отто вылавливал из супа большие куски мяса и раскладывал в тарелки. Маленький солнечный зайчик метался по потолку и стене.

Павел молча сел за стол. Отто поставил перед ним тарелку супа.

– Постарался Шанце, хромой черт.

Павел промолчал. Он не любил клецки. Сейчас бы холодную окрошку! Жара. Рубашка прилипает к спине.

Отто вышел. В коридоре послышался его - почтительный голос:

– Господин доктор, пожалуйте обедать.

Ели молча. Доппель любил тишину за столом. Пищу надо тщательно пережевывать, желудок не отвлекать разговорами. Покой во время приема пищи - залог здоровья. Заповеди свои доктор выполнял неукоснительно.

Обычно после еды он полчасика бездумно сидел в кресле в полудреме, расслабившись. В этот раз он изменил себе, вернулся в кабинет и снова занялся бумагами.

Отто мыл посуду. Павел сидел неподвижно, смотрел на ослепительные изразцы плиты и раздумывал, чем заняться. Смотаться бы в гостиницу, поболтать с Петькой, поиграть с Киндером! Этак собака и вовсе отвыкнет от него. Хотя каждый раз, когда Павел приходит, Киндер бросается к нему, виляет хвостом, задом, подпрыгивает, норовя лизнуть лицо, и, наконец, заваливается на спину, подняв вверх все четыре лапы - высшее проявление собачьей любви, словно хочет сказать: вот он я, весь принадлежу тебе, почеши мое пузо, я счастлив!

Да как смотаешься? Надо просить разрешения у доктора, а тот непременно найдет какое-нибудь дело, заставит переводить бумаги с русского на немецкий или с немецкого на русский. "Практика тебе пойдет на пользу, мой мальчик". Голос доктора так явственно прозвучал в ушах, что Павел обернулся.

Отто протирал тарелки полотенцем.

– Ты ведь еще не был в Германии, Пауль?

– Нет.

– Берли-ин! - мечтательно протянул Отто. - Какая жизнь! Какие люди! Я, когда приехал из деревни, первый месяц был, как пчела в дыму. Ошалел. Берли-ин!…

– Слушайте, Отто, а почему вы не на фронте? - неожиданно спросил Павел.

– Грыжа. И малокровие. Форму надел, чин мне доктор выхлопотал. Ба-альшой человек! Он тебя в люди выведет. А к строю я не годен. Мое дело - учет, подсчет, входящие-исходящие. - Отто ткнул носком сапога мусорное ведро. - И откуда столько мусору набирается? Пошли-ка из солдат кого-нибудь.

Павел машинально взглянул на мусорное ведро и увидел торчащий из него угол потрепанной книжки. Подумал: "Не моя ли?"

– Да ладно, сам вынесу.

– Это хорошо, что ты черной работы не чураешься, - одобрил Отто.

Павел подхватил ведро и вышел на черную лестницу. В нос ударил резкий запах кошек. На бетонных ступеньках валялся мусор. Он остановился возле запыленного окна с расколотым пополам стеклом. С верхнего края рамы свисала старая паутина. Поставил ведро на грязный подоконник, потянул за угол книжку. "Моя". Пошевелил мусор и выловил вторую, обернутую в газету. Надо же! "Железный поток" - в мусорное ведро!

Павел отряхнул книжки и положил в угол лестничной площадки. Пусть пока здесь полежат. Лестницей давно не пользуются. Позже он улучит момент, заберет их и снова спрячет в секретере. Ни в какую Германию он не поедет. Который раз собираются!