Александр Власов - Полыновский улей

Старуха поверила. Уложив в корзинку вымоченный в соленом растворе чеснок, склянку со скипидаром, обмотанную тряпицей лучину, она вышла. А Захарка поспешил к ребятам.

Никита раздумывал недолго. Он уже кое-что сообразил, но хотел проверить свою догадку.

— Ждите... С места не сходить! — шепнул он и скрылся в темноте.

Валенки старухи ступали мягко, неслышно. Как привидение, Мотря приблизилась к окошку, прорубленному в скотном дворе, швырнула туда пястку мокрого чеснока. Потом она подошла к белевшему на заборе перевернутому вверх дном подойнику, вынула из корзины лучину, мазнула ею внутри подойника и двинулась вдоль канавы к следующей избе.

Все прояснилось в голове у Никиты. Он подивился изобретательности старухи. Соль — приманка для коров. Они находили намоченный в соленом растворе чеснок и жевали его. А чеснок придает молоку нехороший привкус и запах. В деревнях были случаи, когда коровы съедали чеснок и молоко портилось, поэтому бабы не спутали бы запах чеснока с запахом керосина. Но старуха предвидела это. Чтобы сбить с толку колхозниц, она мазала подойники скипидаром. За ночь жидкость высыхала. Запах почти пропадал. Но стоило теплому молоку разогреть подойник, как скипидар давал себя знать. Запахи чеснока и скипидара смешивались, и самая опытная хозяйка могла подумать, что в молоко попал керосин.

Сообщив ребятам о своем открытии, Никита спросил:

— Что будем делать?

— Махнем к председателю! — предложил Васька Дроздов.

Мальчишки побежали к избе председателя. Она была такой же темной и сонной, как и все избы в селе. Но председатель не спал. Завесив одеялом окно (по привычке, сохранившейся еще с тех пор, когда в деревне насчитывалось пять кулацких семейств и каждой ночью мог раздаться выстрел из-за угла), он перелистывал брошюры, пытаясь найти отгадку странного происшествия с молоком.

— Сейчас мы расправимся с этой ведьмой! — сказал он, выслушав ребят. — Устроим ей концерт самодеятельности...

«Обработав» левый край села, бабка Мотря возвращалась домой, чтобы пополнить запас чеснока и пойти в правую сторону.

И вдруг, когда до ее избы оставалось метров пятьдесят, что-то сухо щелкнуло — и прямой, острый, ослепительный луч света уперся в жалкую скрюченную фигуру старухи. От неожиданности Мотря вскрикнула, выпустила из рук корзинку и шлепнулась на пыльную дорогу.

— Ра-а-атуйте! — вопила бабка не своим голосом. — Ка-рау-у-ул!

Она никогда не видывала электрического света.

— Настал конец свету! Свету конец! — причитала она, разводя руками. — Суд идет! Страшный суд!

Старуха сгребла пригоршню пыли и высыпала на голову.

И, точно раскололась ночь, закричала, загалдела толпа колхозников, собравшихся у сарая, в котором стоял трактор с зажженными фарами. Одни смеялись над сидящей посреди дороги ослепленной, очумевшей бабкой. Другие — позлее — ругали ее. Особенно старались одураченные Мотрей бабы и среди них — Анфиса. Она первая сорвала длинную крапивину и пошла к старухе. За ней, треща как пулемет, подалась бабенка, подносившая утром подойник к носу председателя. А там уже и остальные колхозницы угрожающе двинулись к Мотре.

Выручил ее тракторист. Пожалел он старуху — отключил фонари от аккумулятора. Бабка очнулась, с быстротой кошки перебралась через канаву и засеменила по тропе между изб. Эта тропка вела в соседнюю деревню, где жила сестра Мотри.

— Не думай возвращаться! — крикнула вслед Анфиса.

— А хоть и вернется — не страшно! — сказал председатель. — На днях фельдшер у нас поселится. Больница направила...

Когда улеглось оживление и смолкли пересуды, председатель шутливо сказал:

— Повестка дня исчерпана... Закрываю собрание! Спать, что ли? Или на работу пора?.. Зорька...

По восточному краю горизонта будто мазнули кистью с бледно-желтой краской. Близилось утро.

— Можно и на работу, — позевывая, ответил тракторист. — Только ты, председатель, давай мне сменщика! Трактор железный, а я-то нет!

— Бери! Вот он! — ответил председатель и подтолкнул Захарку к трактору. — Выучи — и будет тебе сменщик!

Тракторист посмотрел на Захарку.

— А что! Рука у парня легкая!

— Договорились? — спросил председатель.

— Договорились!

Председатель взял Захарку за плечо и хотел сказать что-то ласковое, теплое, а вышло у него сухо и буднично:

— С сегодняшнего числа буду начислять тебе трудодни!

Захарке эти слова показались ласковее самой нежной музыки.

УРМАН ОДНОГЛАЗОГО

Урманы — это самые густые и труднопроходимые места сибирской тайги. Стоят здесь темнохвойные гиганты тридцатиметровой высоты. Стоят плотно, накрепко переплетаясь ветвями, преграждая путь солнечным лучам. Земля в урмане покрыта моховой шубой, на которой медленно гниют павшие деревья. Сюда никогда не доходят ни лучи солнца, ни порывы ветра. В полутьме нижнего этажа теплится скрытая от всех, глухая таежная жизнь.

Урман умеет хранить тайны. Много лесных драм знает он. Много человеческих судеб похоронено в непроходимой чащобе. Но кто осмелится раскрыть секреты урмана? Какой человек без особой нужды полезет в дебри, которые старается обходить стороной даже царь тайги — медведь?

Один из таких урманов, прозванный урманом Одноглазого, начинался в шести километрах от прииска.

За годы советской власти прииск превратился в обширный поселок с клубом, школой, баней, хлебопекарней и кирпичной конторой. По новым столбам дошло до поселка электричество и радио. Мощенная булыжником дорога связала прииск со станцией.

Изменилась жизнь бывших старателей.

Только урман Одноглазого не изменился. Ни одна тропка не пересекла мрачный лесной массив, по сравнению с которым окружающий лес казался городским парком. И дремал урман, отгородившись от людей непроницаемой стеной толстых стволов.

Но человек настойчив и пытлив. Дошел черед и до урмана. Первыми взялись за его исследование приисковые мальчишки.

В Москве, Ленинграде, в других городах и даже деревнях, расположенных поближе к крупным центрам, давно уже существовали пионерские отряды. На прииск организационная волна докатилась с опозданием и принесла ребятам не только радость, но и огорчение.

Стоило в клубе на одной из дверей вывесить дощечку с надписью «Пионерская комната», как ожила забытая история.

Золотоискатели — народ суровый и прямой. Честь свою они оберегают крепко. Слово «пионер» напомнило им давно исчезнувшего старателя, судьба которого не была выяснена до конца. Большинство старожилов считали его предателем.

У этого золотоискателя был, как говорили, «талан». Он первый отыскивал новые золотоносные жилы и поэтому получил прозвище Пионер. Одноглазый от рождения, он был нелюдим, жил одиноко и, несмотря на постоянную удачу, богатства не скопил. Все, что получал от перекупщиков за добытое золото, уходило у него на новые поиски. Пионер набирал партию рабочих, а то и один направлялся в тайгу и пропадал там месяцами.

Судя по слухам, вскоре после революции разведал он в глубине урмана богатейшую золотую жилу и в доказательство принес большой самородок. Но как раз в тот день на прииск нагрянула банда унгерновцев[1]. Старатели ушли в тайгу, а Пионер пропал. Говорили — продал и себя, и золото белогвардейцам и перебрался в Маньчжурию.

Родной брат Пионера — Кедров Игнат Демидович — и сейчас работал на прииске. Одно время его вызывали в областной центр, где проводилось следствие по делу о Пионере. Игнат Демидович ничего определенного сказать не мог. Его оставили в покое. Дело сдали в архив.

Постепенно забывалась темная история Пионера. А молодежь — та даже и не знала, почему урман называется так странно: урман Одноглазого.

Дощечка на двери пионерской комнаты разворошила прошлое. Упрямые старики недовольно брюзжали в бороды: «Не могли уж лучшего имени для ребят придумать!»

Пионеры считали, что на их организацию легло пятно. Были они в отцов — крутые, гордые. Собрались они на сопке за поселком, встали в круг под суровой, как судья, вековой елью и вывели на середину Тита Кедрова — сына Игната Демидовича.

— Что скажешь? — спросил Олег Поземов, неделю назад выбранный командиром пионерского отряда. — Из-за твоего дядьки нас позорят!

Тит повертел лобастой головой, глядя прямо в глаза товарищам, и сказал:

— Срок дайте.

Будь на его месте другой парень, не такой решительный, смелый и добрый, никакого срока бы не дали. Отколотили бы сгоряча и здесь же, на сопке, исключили бы из отряда. Но с Титом считались — сроку дали ровно сутки.

Вечером в тот же день Тит за ужином потребовал у отца и матери объяснений.