Анатолий Рыбаков - Приключения Кроша
Я смотрел на Игоря и думал: неужели он участвовал в таком деле?! Даже сейчас я не мог этому поверить. Как же он решился на преступление?.. И Люся, Елка, Николай, неужели они преступники? Ведь они плавали и смеялись вместе с нами.
У меня лопалась голова от этих мыслей. В моем представлении преступник был совершенно особенный человек. Даже не человек, а что-то такое, стоящее вне всего. Мне всегда казалось странным, что преступники одеваются, как все люди, некоторые даже франтовато — ведь это проявление человеческих чувств, а все человеческое им чуждо, непонятно, враждебно. Я не понимал, зачем преступники ходят в кино, ведь там показывают нормальных людей, нормальные человеческие чувства. Я не понимал, почему они слушают музыку, поют песни, даже читают книги, ведь книги учат добру и осуждают зло. Преступник — это антипод человека, и все его поступки, похожие на человеческие, казались мне противоестественными.
Я читал и слышал о преступных детях всяких там хороших и даже заслуженных родителей. Но все это было далекое, отвлеченное… Я не мог предполагать, что они так похожи на обыкновенных нормальных людей. Игорь, которого я знаю столько лет, Игорь, мои товарищ, — преступник! Эти славные ребята: Люся, Елка, флегматичный Николай — тоже преступники…
Тогда, на пляже, я думал, что Вадим и Шмаков не догадались, ведь я один рассматривал следы на песке. Но в вестибюле метро, потихоньку от Вадима, Шмаков мне сказал:
— Машина та самая.
А когда мы спускались по эскалатору, Вадим наклонился ко мне и прошептал:
— Машинка та!
Всю дорогу то Вадим, то Шмаков говорили мне об этой машине. Вадим — улучив момент, когда не слышит Шмаков, Шмаков — когда не слышит Вадим. Чтобы положить конец этой неопределенности, я сказал Вадиму:
— Надо все рассказать Шмакову Петру.
— Зачем?
— Парень — могила!
Таким образом, Вадим так и не узнал, что я все уже давным-давно рассказал Шмакову.
Весь тот вечер мы ходили по нашей улице, даже шагов не мерили.
Все расстояния у нас точно вымерены в шагах. Чтобы никому не было обидно, когда мы провожаем друг друга. Если мы с Вадимом идем из школы мимо нашего дома, я обязан проводить его еще сорок шагов. Если мы идем мимо его дома, он обязан проводить меня еще шестьдесят.
Но в тот воскресный вечер нам было не до шагов…
— Как хотите, — сказал я, — я не могу поверить, что Игорь вор. Может быть, он просто влип в историю. Мы должны с ним поговорить.
Вадим возразил:
— Нечего с ним говорить. Поставим вопрос на классном собрании.
Я сказал:
— Вспомни, Вадим, ведь вы были товарищи.
— А он поступил как товарищ?! — закричал Вадим. — Хотел все свалить на меня!
Вадим был добрый парень. Но сейчас он из себя выходил, вспоминая, как подло вел себя Игорь в истории с запчастями. Вадим часто и незаслуженно бывал у нас в классе козлом отпущения. И, вспоминая теперь о несправедливостях, выпадавших на его долю, кипел от негодования.
Я заметил:
— Надо быть выше!
— Выше чего?
— Выше собственной обиды!
Шмаков Петр проворчал:
— Скажем Игорю, а они заметут следы. Останемся в дураках. Надо сообщить куда следует.
Я решительно сказал:
— За глаза? Ни за что!
Так мы тогда ни до чего не договорились. То есть мы договорились о том, что ничего не будем делать, пока не договоримся окончательно. И будем хранить тайну.
27
Я не люблю тайн. Другие ребята любят, а я не люблю. Даже не люблю книг с таинственным сюжетом: все равно в конце все раскрывается. И обычно сразу смотрю в последние страницы. Читать после этого становится неинтересно.
Книги еще туда-сюда. А вот таскать в себе всякие тайны — терпеть не могу. Это придает человеку оттенок скрытности, неискренности. Например, я иду с Майкой по улице, мы с ней откровенно обо всем разговариваем, и вместе с тем я от нее что-то скрываю. Неудобно и не приятно. Тем более, что Майка комсорг. Скрывать от нее такое дело вообще неправильно.
Когда я иду с Майкой по улице, улица другая, не такая, как обычно. Может быть, оттого, что мы с Майкой ходим по улице только в хорошую погоду, а в плохую сидим дома. Возможно, потому, что все смотрят на Майку, какая она красивая, а заодно смотрят на меня… Мы оказываемся в центре внимания, и я чувствую свою особенную ответственность: на улице хватает и нахалов и грубиянов, которым ничего не стоит толкнуть человека и даже не извиниться… Не знаю… Факт остается фактом. Когда я иду с Майкой, улица солнечнее, люди приветливее, все как-то веселее и смешнее. Тем более, что на улице мы играем в одну игру: разбираем всякие нелепые названия. Например, магазин: «Культтовары». Что это значит? Культурные товары? Выходит, в других магазинах товары некультурные? И могут ли товары, сами по себе, быть культурными или некультурными?.. Или вот еще: «Инпошив». Я всегда думал, что приставка «ин» от слова «инвалид» — артель инвалидов шьет платья. Оказывается, ничего подобного. Приставка «ин» от слова «индивидуальный». Довольно нелепо.
Мы шли к Наталье Павловне, нас послал к ней главный инженер. Практика кончалась, и он просил ее зайти на автобазу «обсудить вопросы». Какие вопросы, он не сказал. Майка вызвалась передать его просьбу Наталье Павловне. Я вызвался проводить Майку.
Наталья Павловна жила в конце нашей улицы, а наша улица одна из самых длинных в Москве, а может быть, и самая длинная. Специальный автобус ходит по ней из конца в конец, от станции метро до новой заставы.
Как и мы, Наталья Павловна жила в новом доме. Но мы переехали сюда из разных районов Москвы, а Наталья Павловна жила здесь и раньше, в деревне, которая была на этом месте.
И преподавала в школе, вместо которой теперь построена наша школа.
Майке все это казалось очень значительным. То есть то, что нет больше деревни, где жила Наталья Павловна, нет ее дома, нет ее школы, а сама Наталья Павловна есть, живет здесь и по-прежнему преподает. Только живет в новом доме и преподает в новой школе.
— Ничего уже нет, а человек остался. Согласись, в этом что-то есть, — говорила Майка.
По правде сказать, ничего особенного я в этом не видел. Старые дома и старую школу снесли по плану. Вместо них построили новые. Ясно, что люди остались. Куда они могли деться? Но Майка в самых, казалось бы, незначительных вещах всегда находила глубокий смысл. А я не люблю философии — у меня от нее голова болит. А Майка пусть философствует, я ей не мешаю. Я промычал в ответ что-то одобрительное.
— Представь, — продолжала Майка, — что через много-много лет этого не будет, — она обвела рукой улицу, — а будет что-то другое. Придут новые люди. И только мы сохранимся от тех далеких времен.
Я удивился:
— Что здесь может быть другое?
— Я к примеру говорю. Допустим, новые дома.
— Эти дома еще очень долго простоят, — возразил я.
— Я понимаю… Но тем удивительнее жизнь Натальи Павловны, на глазах которой произошла такая разительная перемена.
— При ней были деревянные дома, — сказал я, — не дома, а избы… Снести их ничего не стоило. А разве такие громадные каменные дома будут сносить?
Майка сказала:
— Меня интересует философская сторона вопроса.
Я согласился, что с философской стороны это правильно. Но так как я не хотел больше философии, у меня от нее уже начинала болеть голова, я сказал:
— Метро будут тянуть до Бурцева.
Бурцево — в прошлом подмосковное село, а теперь большой промышленный город. Я читал в газете, что метро сначала дотянут до конца нашей улицы, а потом и до Бурцева. В результате Бурцево сольется с Москвой.
— Это будет здорово! — сказала Майка.
Мне нравилось, что Майка реагирует на все новое. Другие девчонки не реагируют, а она реагирует. Я тоже реагирую. Мне приятно, когда что-нибудь строят. Не знаю почему, но приятно. Новый дом, новый магазин, новая мостовая, деревья, новая станция метро, новая автобусная линия. В этом новом доме буду жить не я. Может быть, я ничего не куплю в этом новом магазине. Но то, что они новые, что раньше их не было, а теперь есть, доставляет мне удовольствие. И Майке тоже. А то, что она немного пофилософствует, ничему, в сущности, не мешает.
Наталья Павловна сидела за столом и правила тетради. Она преподает литературу в вечерней школе рабочей молодежи.
Майка бывала у Натальи Павловны и раньше. А я не бывал. Как-то не приходилось. Но я бывал дома у других учителей. И сейчас, у Натальи Павловны, я почувствовал то же самое, что чувствовал у них. Дома учитель выглядит совсем по-другому, похож не на учителя, а на самого обыкновенного человека. Даже как-то странно видеть его в домашней обстановке, в окружении таких будничных предметов: буфет, комод, большой стол посередине, гнутые стулья, старенький диван…
Странно и немного грустно. Может быть, потому, что эти вещи такие же старенькие, как и сама Наталья Павловна. В наших домах жильцы, въезжая, стараются привозить новую мебель. А у Натальи Павловны вещи старые, старомодные, наверно, те самые, что были у нее раньше, когда здесь была деревня.
