Иштван Фекете - Терновая крепость
— Верно ведь? — улыбнулся Матула. — У тебя в руках не весло, а рыба. Держи ее получше.
Этот намек не понравился Плотовщику.
— Завтра я потренируюсь в гребле.
— А костер ты хорошо разложил, — смягчился старик. — Недели через две лодка у тебя поплывет, как выдра. Котелок сумеешь поставить на огонь?
Дюла обрадованно защелкнул свой складной нож и пошел за котелком, потому что в натертой руке трудно было держать скользкую рыбу. Потом он аккуратно разложил все: хлеб, миски, ножи, вилки и даже перец, — совсем так, как это делал Матула.
— Ну вот, Дюла, — одобрительно подмигнул ему старик, — таким и я был в молодые годы. Если чего знал, то и делал охотно, не дожидаясь приказаний.
Плотовщик сразу забыл о намеке на греблю, и его точно по головке погладили. Матула уже во второй раз назвал его по имени, и у костра сразу стало еще уютней.
— Теперь отдыхай. Скоро будем ужинать. Совсем стемнело.
На небе загорались звезды, деревья, совсем черные, тянулись ввысь, пламя весело лизало котелок, и тень Матулы замерла, как и он сам.
Венчик костра был не большим, и мысли Дюлы никак не могли вырваться из этого узкого круга. Они устремлялись к людям и событиям последнего года, нона границе света угасали или возвращались к огню, Матуле, большому сому, мозолям на руке, к нему самому.
Потом Плотовщик почти обо всем забыл и только смотрел на костер, на колышущееся пламя, на разноцветные огоньки, синие, красные, желтовато-белые, черно-красные, на распад горящих углей и рождение золы. Теперь он не думал о природе огня и горения, о фразах из учебника и словах, запиравших в клетку науки это живое чудо, от которого не мог отвлечь даже заманчивый запах ухи. Наверное, и первобытный человек вопросительно смотрел на огонь, и, наверно, последний человек на остывающей Земле так же вопросительно будет смотреть на угасающее пламя, и потом в слепом мраке никого не останется, и некому будет опросить, что, в сущности, представляет из себя огненная стихия.
В голове Дюлы проносились мысли о событиях минувшего дня и года, мелькали разные воспоминания. Но эти мысли не могли достичь берега, твердой, устойчивой почвы, они тонули в море, где крошечные волны исчезали в бесконечности горизонта.
Иногда пламя вспыхивало, словно посылая в мрачное изгнание какую-нибудь недовольную искру, и старик провожал взглядом яркую звездочку на ее коротком пути. Ведь Матула, как и Дюла, глядел на костер, и в глазах старика, как и в глазах мальчика, отражалось пламя. Матула же на самом деле ни о чем не думал, потому что огонь сжигал все, даже мысли.
А потом заговорил совенок.
«Ку-у-увик! Ку-у-увик!» — с удивлением произнес он, так как уважал, хотя и не любил, власть света. Он следил за человеком и костром, но не приближался, потому что огонь и свет были ему неприятны.
Сова — птица мрака, но прикидывается перед простофилями, будто в темноте ничего не видит, а значит, путь для них открыт. Так считают полевки и прочие маленькие грызуны, не говоря уже о ночных бабочках и насекомых. Сова, конечно, не рассеивает их заблуждения, хотя ночью и видит и слышит, и этим живет.
— Кто это, дядя Матула?
— Совенок. Твердит свое имя. Слышишь? Он говорит: «Кувик».
— Маленький?
— Как небольшой дрозд. Почти бесхвостый. Кричит, глупыш, заместо того, чтоб охотиться. Каждый вечер кричит на огонь. Стало быть, не любит его. Ну, держи свою миску.
Наш Плотовщик только теперь вернулся к действительности и чуть не застонал от нещадного голода. Дома Дюла ел, лишь уступая мольбам мамы Пири, а здесь он то и дело чувствовал, как его желудок, точно играя на гармошке, просит кусочек чего-нибудь съедобного, хотя бы хлебную корочку. А затем он погружал ложку в пену наслаждения, которая, конечно, оказывалась острой, благословенно горячей, как пламя, и губы могли причмокивать, горло крякать, как ему вздумается, а желудок с восторгом встречал куски рыбы, поступающие вместе с бульоном.
Впрочем, стояла тишина, и только ложки иногда стучали о жестяные миски; и Серка деликатно чихал, считая, что старый хозяин переложил в уху перца.
Пес лежал между Матулой и Дюлой, чтобы не обидеть ни того, ни другого, а потом с большой рыбьей толовой в зубах убежал за шалаш.
Матула кивнул ему вслед:
— Прячет на завтра.
— Не протухнет в такую жару?
— Известно, протухнет, но ему это по вкусу. Подбавить тебе?
— Только рыбы, дядя Матула, если осталось.
— Осталось. Ешь себе на здоровье, а то у тебя такая тощая шея, что можешь сойти за цаплю.
Дюлу не рассердил пренебрежительный отзыв о его шее, и он расправился еще с двумя кусками рыбы величиной с ладонь, — столько он не съедал дома и за два дня.
Затем они приступили к слоеному пирогу, присланному тетей Нанчи, и закусили яблоками. Матула в одну минуту помыл посуду; Дюла молча вытирал ее, мечтая о постели, хотя раньше собирался перечитать письмо Кряжа.
Матула закрыл котелок крышкой.
— Я так считаю: пора нам на боковую.
Поокольку и Плотовщик «так считал», то вскоре все замолкло; лишь иногда доносилось шуршание сена. Перед шалашом тлели угли, но потом и они погасли, точно вечерний костер тоже закрыл глаза и уснул.
В шалаше догорала трубка старого сторожа, но дым от нее сливался с тьмой.
Да никто и не смотрел на него.
Плотовщик подумал о змеях, потому что в камышовой стене как будто зашуршало что-то, но лишь мимоходом. Сейчас огромные змеи могли бы драться с леопардами в шалаше и возле него, Плотовщик все равно не проснулся бы, и не было на свете канонады, способной разбудить усталого, наевшегося до отвала восьмиклассника, спавшего мертвым сном.
Потом из мрака бесконечных камышовых зарослей взошла луна.
Серка не любил луну и поэтому ушел за шалаш, откуда ее не было видно. Ведь если он не прятался в укромном уголке, ему казалось, что эта круглая штука в небе хочет его укусить. Он не мог отвести от нее глаз и начинал нервничать. А потом принимался выть, лаять или лаять и выть одновременно. Так продолжалось несколько часов кряду.
Если Матула не ночевал в шалаше, это не грозило собаке никакими неприятностями, но если он был там, то кричал, возмущенный бессмысленным лаем:
— Замолчи!
Серка замолкал, но через несколько минут опять принимался за свое.
— Замолчи, пес, а то тебе несдобровать!
Окрик хозяина звучал уже угрожающе, но лунный свет с непреодолимой силой заставлял собаку лаять.
— Серка, я тебе сейчас задам! Ну, не пялься же на луну, если ее боишься.
Но Серка не мог объяснить, что испытывает не страх, а нечто иное, так морские волны не смогли бы объяснить свой бессмысленный с виду, но неотвратимый бег с приливом и отливом.
И он продолжал выть.
— Ко мне!
Голос не предвещал ничего хорошего, и собака покорно плелась к Матуле. Сначала она получала оплеуху, а затем у нее на шее оказывалась цепь, которую она и днем терпеть не могла.
— Если я еще услышу твой вой, то раскрою тебе череп на четыре части!
Трудно сказать, почему именно на четыре части, но этот вопрос уже не занимал Серку. Он виновато клал умную морду на передние лапы и продолжал ненавидеть луну, даже не глядя на нее, но помня об угрозе хозяина. И потом, как только он принимался облаивать загадочного небесного странника, достаточно было потрясти цепью: «Серка!» — и собака трусила за шалаш, где ничто ее не раздражало, не побуждало лаять.
В полнолуние и в этом напоминании отпадала необходимость, так как пес тогда прятался в тень и ждал, пока луна подымется так высоко, что увидеть ее, не задрав морды, никак нельзя. По-видимому, свои таинственные лучи луна бросала в глаза Серке, пока карабкалась по нижней части небосвода; достигнув же зенита, исчезала из его поля зрения.
Но сейчас луна еще не поднялась высоко, поэтому пес пристроился за шалашом. Чем же ему было заняться, как не едой? Откопав заботливо припасенные рыбьи головы, он съел их. Потом улегся и с закрытыми глазами стал прислушиваться.
Из шалаша доносилось спокойное дыхание, в чаще говорила сова, в тени ракитника, возможно сквозь сон, испуганно попискивала какая-то птичка, а издалека, с заводи, долетали негромкие предостерегающие крики водоплавающих птиц. Все эти голоса звучали привычно. И Серка мог спать спокойно.
Луна медленно ползла кверху, и ее ничуть не беспокоило, что она тревожит на земле всех спящих. Ее странное серебристое сияние красиво, но не рассеивает тьмы и не помогает лучше видеть. В лунные ночи становятся более осторожными ночные хищники, которых сопровождает их тень, и спящие под открытым небом их жертвы, которых легче заметить. После тревожной ночи звери отдыхают днем в лесной чаще, если их, конечно, оставляют в покое комары и прочие кровопийцы.
Матулу, например, они в покое не оставили. Несколько комаров звенели над ухом старика, и наконец он тихонько встал, сгреб угли и положил на них большие ветки. Потом так же тихо лег и закурил трубку. Так он избавился от комаров.
