Борис Лапин - Серебряный остров
У окна расположилась Валюха Рыжова, хмурая, чем-то озабоченная. Цырен подсел к ней. Темно-серое ее пальтишко с коричневым цигейковым воротником показалось ему знакомым.
— Здорово, очень симпатичная лисичка! Повеселилась вчера?
— Лисичка? — удивилась Валюха. И вдруг рассмеялась будничным деловитым смехом. — Вон оно что! Ты же весь вечер с лисой ходил. Теперь целый год будут лисички мерещиться.
— А мне показалось… — неуверенно начал Цырен.
Да нет, конечно, показалось. Лисичка ничем, ну абсолютно ничем не походила на Валюху Рыжову. И голос не тот, и смех, да и слова у Валюхи сухие, казенные, а у лисички — душевные. Только вот пальто. Хотя, наверное, половина девчонок в Горячих Ключах носят такие пальто.
— Показалось — протри глаза… — порекомендовала Валюха. — Между прочим, я знаю, кто тебя морочил. Неужто не догадался?
— По-моему, восьмиклассница какая-то.
— Восьмиклассница! — презрительно поморщилась Валюха. — Тоже мне, следопыт! Восьмиклассниц много.
— Ну так кто же? Выручай товарища.
— А ты у Деда Мороза спроси.
— Я и Деда Мороза не узнал.
— Ну да! — не поверила она. — Тогда конечно. Околдовала тебя твоя лисичка. Это же Павел Егорович был!
Цырен лишь головой покачал. Не делиться же было с Валюхой своими сомнениями насчет нелепых запивок и еще более нелепой встречи в зимовье, назначенной на завтра. Он был почти уверен, что его надули, и все же решил пойти. Будь, что будет!
…Дорога в Крестовку шла заберегами по чистому, зеркальному льду, лишь кое-где припорошенному снежком. Под ногами лениво колыхались водоросли, стремительно проносились стайки рыб. Цырен лег на лед, рукавицами прикрыл глаза от света и начал медленно погружаться в зеленоватую пучину.
Когда они были пацанами, вот так же выбегали на Байкал в погожий зимний денек, падали на лед и смотрели «подводное кино». Однажды Рудик сказал: «А у меня полное впечатление: погружаюсь, погружаюсь…» Потом и Цырен с Санькой научились погружаться: ничего особенного, глаза постепенно привыкают к подводному сумраку, и дно точно приближается. Тогда же они взбирались на многоэтажные нагромождения торосов на берегу, отыскивали дорожку среди глыбин льда — и выносило их, казалось, аж на середину Байкала.
Наконец показалась Крестовка, вернее, не сама падь, а гора с черным крестом на вершине. Этот массивный лиственничный крест в два человеческих роста стоит здесь еще с прошлого века в память о каком-то подгулявшем купце, вместе с тройкой лошадей ухнувшем под лед. Купчину так и не нашли, «на тройке с бубенцами укатил к богу в рай» — говорили старики. А падь с тех пор стали звать Крестовкой.
Уже завидев зимовье, Цырен тщательно обследовал все выходы со льда на берег. Следов не было, снег лежал белый, пушистый, никем, даже птицами, не тронутый. Что ж, яснее ясного, его разыграли, обидно и неостроумно разыграли, хоть домой возвращайся. Но он все же направился к зимовью — просто так, назло себе.
За кустами притаилась чуть не по крышу заваленная снегом крохотная избушка, с одним подслеповатым оконцем. Много лет назад срубили ее любители подледного лова. И сколько помнит Цырен, она всегда была такой ветхой. Теперь же и вовсе скособочилась, вот-вот рухнет. Он поднял голову — над заброшенной зимовьюшкой курчавился тонкий, почти прозрачный дымок!
Цырен бесшумно подскочил к избушке, дернул скрипучую дверь, ворвался внутрь. Было тепло, пахло жилым духом: березовыми дровами, печеной картошкой. Он подождал, пока глаза привыкнут к сумраку, заглянул за печку, под нары — никого! Ветерок из неплотно прикрытой двери шевелил космы почерневшего мха между бревнами. На плите стоял чей-то котелок — и больше ничего, что могло бы рассказать о поселившемся здесь человеке.
«Вот так купили меня! — разозлился Цырен. — Прав дедушка, тайны до добра не доведут. А тут, наверное, охотник или рыбак остановился. Только что был в зимовье — котелок еще совсем горячий. Допустим, если он ночевал здесь, вчерашнюю тропу успело замести. Но уходя, должен же он оставить след!»
Задумавшись, Цырен вышел на крылечко. И тут из-за спины с громким рычанием набросилось на него… что-то лохматое, пахнущее зверем… схватило и сильными лапами, повалило в снег.
«Медведь! — только и успел подумать он. — Ну все, конец!»
До слуха его донесся знакомый смех, точно хрустальные сосульки зазвенели о лед ранним морозным утром…
Он открыл глаза — и увидел… Валюху. В толстом сером свитере, в огромной заячьей шапке, она стояла подбоченясь, закинув голову, и смеялась. Из ее рта вместе с тоненькими клубами пара вылетали те самые звоночки. Рядом на снегу валялся вывернутый наизнанку черный полушубок.
— Так это ты!? — удивился Цырен. — Ты все подстроила? И записки — ты? — Испуг мгновенно сменился разочарованием, разочарование — яростью. — Ну и накостыляю я тебе за такие шуточки!
Словно не слыша, она дружелюбно протянула ему руку.
— Вставай, Буратино, пойдем чай пить. Я картошки напекла. Значит, недоволен, что это оказалась я? Думал, восьмиклассница? — и колокольчик опять зазвенел. — А еще говорил: очень симпатичная лисичка!
Цырен стоял озадаченный. Значит, все-таки Валюха Рыжова, которую он знал давным-давно и недолюбливал — и есть та самая лисичка с новогодней елки? А Валюха была сегодня какая-то особенная: оживленная, взбудораженная, под румянцем ни единой веснушки. Из-под лихо заломленной шапки падают на плечи толстые косы с белыми нарядными бантами, свитер сидит на ней ловко, на ногах расшитые оленьи унтики. Смелая, самостоятельная, отчаянная девчонка! Цырен впервые видел ее такой, впервые посмотрел глазами неравнодушными, заинтересованными — и наконец-то разглядел.
— А ты, оказывается, красивая. Красивей даже Маринки Большешаповой.
Она приняла это как должное.
— А ты и не замечал? Эх ты, наблюдательности не хватает!
— Интересно все-таки, зачем я сюда приглашен?
— Очень просто. Захотелось увидеть тебя. И поговорить кое о чем. Имею право? — спросила она с вызовом.
— Имеешь. Только к чему такая таинственность?
— Я тебя немножко знаю, Цырен. Без таинственности ты не пришел бы.
— Это верно. А в интернате… или дома не могла поговорить?
— Не могла. Мне хотелось здесь. Смотри, какая здесь прелесть. А теперь — лить чай, а то картошка сгорит. Разговоры разговаривать потом будем. Я тут рыбачила, трех харюзков поймала, поди-ка разбей.
— Ты… рыбачила?
— Ну. Лунку топориком продолбила, лед тоненький. Только плохо шла рыба, четыре раза всего брала, и то один сорвался.
— На что же ты ловила, на бормаша?
И сам Цырен, и большинство подледников ловят обычно на «бормаша», крохотного рачка — любимое лакомство голодной зимней рыбы. Этих бормашей уйма в мелких прибрежных озерках. Так уж водится среди рыбачьего племени: если ты добыл хоть одну рыбешку, непременно спросят, на что ловил, иначе— невежливо.
Валюха замотала головой, белые бабочки бантов заметались по плечам.
— Не-е, не на бормаша. На мушку. Сама придумала. Безотказно берет, в любую погоду. — На ее ладони лежал крючок, кое-как обмотанный грубой шерстяной ниткой. — Хочешь, тебе наделаю?
Цырен расколотил харюзков обухом топорика, так что шкурка и косточки отделились от мякоти, Валюха застелила стол газетой, достала хлеб, соль, сахар, кружки, выгребла из печи два десятка дымящихся поджаристых картофелин.
— В самый раз картошка. Точно же я рассчитала, когда ты появишься. Ну, с Новым годом, Буратино!
Цырен перекатывал в ладонях горячую картофелину с хрустящей корочкой, смачно жевал студеную, тающую во рту «расколотку».
— Как же ты рыбачила, если нигде никаких следов?
— Это было не так-то просто, — призналась она, глядя лукаво и доверительно. — Я же знала, — ты будешь следы проверять. Вот и пришлось не по тропе идти, а через гору. — Она закатала рукав свитера и доказала изрядно ободранный локоть. — Раз даже сорвалась…
Цырен оценивающе прицокнул:
— Молодец! Ну, а если бы я не стал носиться за твоими записками? Или просто не нашел одну? Так бы и сидела тут до вечера со своими хитростями?
— Хариус был бы не хариус, если бы не шел на бормаша, — мимолетно улыбнулась Валюха. — А знаешь, что было самое трудное во всей этой истории про сыщиков и разбойников?
— Пират?
— Пират, конечно, тоже. Три пирожка ему скормила, пока позволил погладить. Но самое трудное — первая записка. Помнишь, в коробке с шахматами? Кое-как упросила Маринку допустить меня к подаркам. Я ей за это свою шапку на вечер уступила.
— Ничего себе, сколько хлопот! И все из-за меня?
— И всё из-за тебя, — вздохнул Валюха. — Ой, что же это я чаем-то не угощаю? Пей, Цырен! Сахар бери.
Он уже знал, что прямо сейчас, здесь, в зимовье, расскажет Валюхе все, чем никогда ни с кем не делился. Чего не мог рассказать даже Саньке — их дружба сложилась так глупо, что всякие душевные излияния показались бы смешными и плаксивыми. Расскажет и об отце, и о тетке, которая присылает подарки, и о своем одиночестве, и о том, каким плохим он оказался внуком и товарищем. И про верблюдов Чингисхана расскажет, и про сокровища Отрара, и про карту, похрустывающую на груди. И уже знал, что в будущей экспедиции, которую он условно назвал «По следам верблюдов Чингисхана», не будет у него товарища надежнее, чем эта бедовая девчонка с белыми бантами в косах!
