Леонид Прокша - Выстрелы над яром
На улице загремел трамвай. Задрожали в окнах стекла.
— Дзынь-дзынь!.. — монотонно и непрерывно звонил кондуктор, призывая прохожих посторониться: уж очень близко от тротуара были рельсы. Касьянов посмотрел на часы:
— Пора, ребятки. Споем на прощанье и пойдем, — и сам начал:
Взвейтесь кострами,Синие ночи…
Все дружно подхватили:
Мы пионеры —Дети рабочих.Близится эраСветлых годов.Клич пионеров:— Всегда будь готов!
Со школы домой Лешка возвращался с Зосей Гавришук. Девочку эту с длинной золотистой косой и васильковыми глазами привел в конце сентября в класс директор школы.
— Вот новая ученица, — сказал он. — Ее вместе с родителями наше правительство вырвало из застенков Западной Белоруссии. Теперь она будет учиться в нашей советской школе.
Преподаватель математики Геннадий Казимирович Аврамович (старый уже человек, он очень хорошо знал свой предмет, но был ужасно близорук, из-за чего постоянно путал учеников) посадил Зосю за парту рядом с Лешкой. Урок продолжался.
На переменке все обступили Зосю. Сначала присматривались к ней, не решаясь заговорить: все же девочка прибыла из-за кордона, где властвовали капиталисты и помещики. А узнать обо всем хотелось. Наиболее смелой оказалась «святая троица». Мария Броньская что-то шепнула Мишке Кроту. Ева Проньская кивнула: «Ага, спроси».
И Мишка спросил:
— А церковь там у вас была? Молиться можно? Зосю удивил такой вопрос, однако ответила:
— Была…
— И ты молилась?
— Я — нет. Тата меня не принуждал молиться.
— Твой батька безбожник! — выкрикнул Мишка.
— Я тоже, — спокойно сказала Зося. Броньская и Проньская поморщились.
— А разве в школе у вас не преподавали религию? — спросила Броньская.
— Преподавали. На эти уроки ходили католики. А я — православная.
— Да что вы тут обедню наладили! — не выдержал Лешка. — Зося, это интересует только «святую троицу»: Михаила, Марию и Еву. Ты лучше расскажи, как там люди живут.
Лешку поддержали:
— Да, да, расскажи, Зося. Ведь там наши белорусы, — сказал Володя Биневич. У него были родственники в Западной Белоруссии, где-то в деревне за Столбцами. От них изредка приходили письма, из которых Володя знал о тяжелой жизни за кордоном. Биневичу было стыдно перед Зосей за «святую троицу», которая испортила начало знакомства.
— Живут тяжело, — начала Зося. — Борются за лучшую жизнь…
Всю переменку она рассказывала о крестьянско-рабочей Громаде, в которой был и ее отец.
На втором уроке учитель Аврамович вызвал Зосю к доске.
— Начерти треугольник и докажи равенство углов. Зося начертила треугольник, но когда доказывала равенство углов, пользовалась польской терминологией. В классе притихли. Зося волновалась.
— Когда конт1 одного конта…
— Ничего, ничего, — подбадривал ее учитель. — Я понимаю…
И в этот момент Мишка на весь класс рявкнул:
— Конты-шмонты, пшекае неизвестно что…
Зося покраснела, словно ее обдали кипятком. Учитель вскочил.
— Кто сказал это — пусть выйдет из класса! — и стал искать близорукими глазами обидчика.
Мишка нагло улыбался.
— Долго я буду ждать? — спросил учитель. — Там, в Западной Белоруссии, где жила Зося, позакрывали белорусские школы. Гавришук не имела возможности учиться на родном языке. Это трагедия половины населения Белоруссии. Тот, кто обидел девочку из угнетенного края, пусть выйдет и подумает о своем поступке.
Миша не тронулся с места, но уже не улыбался.
— Неужели вам не стыдно за своего одноклассника? Вы что, солидарны с ним?
И тут Лешка взорвался: выскочил из-за парты, подбежал к Мишке и схватил его за шиворот:
— Вон из класса, церковная крыса…
И все ученики, за исключением Броньской и Проньской, подхватили:
— Вон, вон!..
С того дня началась дружба Лешки с Зосей. Однажды, когда им довелось вместе идти со школы, Зося рассказала, что ее отца посадили в тюрьму за то, что он добивался права белорусам учиться на родном языке и вообще жить без помещиков и капиталистов. Отца выпустили лишь тогда, когда понадобилось обменять на него какого-то ксендза…
— Мы с мамой очень рады, что теперь живем тут. А папа говорит, что он должен вернуться и бороться, потому что он не может дышать свободным воздухом, пока там наши братья-белорусы в неволе.
На мосту через Двину Зося остановилась.
— Давай посмотрим на реку, — предложила она.
— Давай… — Лешка любил особенно вечером смотреть на реку, когда зажигались бакены, плыли баржи и пароходы.
Они облокотились на перила и стали смотреть вниз. Там пенилась и бурлила вода. Впереди мелькали красные огоньки бакенов, они указывали дорогу судам.
— Куда она течет? — спросила Зося.
— В Ригу…
Зося недоуменно посмотрела на Лешку.
— Ну, в Балтийское море, а там город Рига, — объяснил Лешка.
— Ах да, — спохватилась Зося, — это же Западная Двина…
Лешка вдруг вспомнил плотогона дядю Костю. «Может быть, и он сейчас плывет туда с листовками к рабочим, как когда-то до революции? Там же еще буржуи…»
— А ты видела живого капиталиста? — спросил Лешка.
— Пожалуй, нет. Полицейских видела. Ворвались однажды в нашу квартиру ночью. Перевернули все в доме, распороли багнетами2 подушки. Забрали тату и ушли. Потом возле тюрьмы, когда мы принесли татке передачу, проезжал свадебный кортеж. В экипажах сидели богатые люди, но кто это был, помещики или капиталисты, не знаю. Говорили, буржуи…
— А они были толстые? Если толстые — значит, буржуи.
Зося пожала плечами.
— Кажется, нормальные. Даже один был очень худой, а люди говорили — буржуи…
На Замковой, возле четырехэтажного дома, в котором жила Зося, остановились.
— Зайдем к нам, — пригласила Зося. — Мой тата видел и капиталистов и помещиков. Они его запрятали в тюрьму. Он все расскажет…
Лешке очень хотелось увидеть отца Зоси. Он представлял его таким борцом, каких изображают на плакате. Тюремная решетка, за ней мужественное лицо человека, а внизу надпись: «МОПР — помоги!» Леша тоже не раз давал деньги на МОПР. Особенно в дни Первомая, когда с жестяными ящиками ходили комсомольцы и пионеры и собирали деньги на МОПР. Леша знал, что это международная организация помощи революционерам. Тому, кто опускал в ящик медяк, прикрепляли на груди красный бант. И Леше тоже.
Теперь он имел возможность увидеть живого революционера. Но Лешка растерялся: слишком неожиданным было это предложение.
— Нет, Зося. Сегодня поздно. Как-нибудь в другой раз… — ответил Леша.
Они расстались.
На Замковой было светло и людно. По древней улице города гуляла молодежь. На Гоголевской — уже затишнее, а на Покровской и Задулинской — только редкие фонари мерцали в темноте.
Страшновато было идти мимо кладбища. Хотя Лешка и не был из числа трусливых, все же озирался по сторонам. И чтобы подбодрить себя, запел «Взвейтесь кострами».
С этой песней он и дошел до самых ворот дома.
Во дворе Лешка вздохнул с облегчением. Зиська бросилась к нему под ноги, стала лизать руки. Окна дома были освещены. В одном из них Лешка увидел Янку. Он делал уроки. В другом — самовар на столе, за столом отец и Лачинский. Малышей мать, как она говорила, загнала на куросадню3.
По понедельникам, когда в театре был выходной, Лачинский приходил к Сенкевичам, чтобы поговорить о том, как жилось раньше и как теперь живется. Лешке не нравились рассуждения Лачинского. «Вот в те времена бывало: в театре богатая публика, туда повернешься, сюда — и в кармане звенит. А теперь — одна шантрапа. На лимонад не даст», — любил повторять он. Отец спорил с соседом, даже в глаза называл его «панским холуем». Лачинский вскакивал и, заявив, что ноги его тут больше не будет, со злостью хлопал дверью. А в следующий понедельник опять приходил, и повторялось все то же самое.
Уже в сенях Лешка услышал — за столом спорили. Говорил Лачинский:
— Ни сеялок, ни молотилок вы изготовлять не сумеете. Нет у вас на заводе головы.
— Господина фабриканта… Грюнберга.
— Вот, вот. Это была голова! Предприниматель. Немец, образованный, культурный. Подашь ему шубу — и в руке бумажка хрустит…
— Тебе он на чай давал, а рабочих обдирал как липку.
— А что твой Братков? — горячился Лачинский. — Придет в театр: «Здравствуйте, товарищи». Посмотрел спектакль: «Спасибо, товарищи». И пошел. Ешь сам свое «спасибо», товарищ директор. «Спасибо» в карман не положишь. И в рюмку не нальешь. Господин Грюнберг поил всех артистов. И нам, служивым, перепадало…
