Михаил Колосов - Бахмутский шлях

— У нас хорошо! — говорил он, как-то смешно выговаривая «о». — Леса без конца и краю, воздух чистый…

— Зато зимой мороз, — возражаю я.

— Мороз сорок пять градусов бывает, а ветра нет и переносить его легче, чем ваш двадцатиградусный. Хорошо у нас! — заключает он.

Прятался Сергей в погребе, вход в который был из чулана. Ночью он прогуливался по саду, я охранял его.

…Однажды мы с мамой прорывали на огороде кукурузу, и я понес на чердак охапку молодых сочных стеблей. Хотя у нас не было и не предвиделось ни коровы, ни козы, мы все же не бросали стебли, а сушили их на сено.

— Зимой бабка Марина даст бутылку молока, и то хорошо, — говорила мама.

Я взобрался по наклонной крыше пристроенного к дому сарайчика, открыл дверцу чердака, но не успел еще влезть туда, как над самой крышей пронеслось три самолета.

Я поднял голову и увидел еще три одномоторных легких бомбардировщика с красными звездами на крыльях. Потом из-за горизонта выскочила еще одна тройка и так же низко и быстро пронеслась над крышами в сторону немецкого аэродрома. Там уже началась беспорядочная стрельба из зениток и пулеметов, черные хлопья от разорвавшихся снарядов повисали над самым горизонтом. А наши самолеты, обстреляв из пулеметов и сбросив легкие бомбы, скрылись в балке. Но не успели еще умолкнуть взбудораженные зенитки, как самолеты вынырнули с другой стороны и стали опять обстреливать аэродром.

Не помня себя от радости, я затанцевал на сарайчике и закричал:

— Мам, смотри, наши дают немцам жару!

Еще последняя тройка самолетов не скрылась за горизонтом, как с высоты с душераздирающим воем стали падать бомбы. Я присмотрелся и насчитал двадцать шесть тяжелых бомбардировщиков. Вокруг них неуловимыми ласточками шныряли истребители. Земля раз за разом вздрагивала от взрывов, над аэродромом поднялся большой столб черного дыма. Горели самолеты и склад с бензином.

Не выдержав, я залез на самый конек крыши и, размахивая руками, кричал от радости во все горло «ура».

— Слезь, негодник! — ругала мама, стоя внизу и грозя мне хворостиной. — Увидят немцы, они живо тебя снимут оттуда. Слезь, говорю!

Я нехотя повиновался, слез с конька, но с сарайчика не сошел, стоял, пока не стало смеркаться. Над аэродромом взлетали в небо большие клубы огня и черного дыма, один за другим следовали взрывы.

Взяв кукурузу, я полез на чердак. Здесь было душно, от раскаленной за день черепицы несло как от жарко натопленной печки. Я стал ногой сгребать в кучу высохшие стебли, чтобы на их место разбросать свежие, как вдруг услышал позади себя шорох. Вздрогнув, я оглянулся.

— Не бойся, Петро, это я, — послышался тихий голос, и из-за толстого ствола трубы показался человек.

Я от страха присел на кукурузу. «Неужели бабка Марина права — на чердаках водятся домовые?» — подумал я.

Человек вышел на свет, и я не столько удивился, сколько обрадовался, что «домовой» похож на дядю Андрея.

— Дядя Андрей! — закричал я.

— Тише ты, — зажал он мне рот рукой. — Разве можно орать?

— Откуда вы, оттуда?

— Оттуда, — кивнул он головой.

— На парашюте?

— Разве это имеет значение? Пешком… — улыбнулся он.

— Если на парашюте, его можно разрезать, сшить платье и отвезти променять на хлеб, — объяснил я. — А вы что — партизан или, может, разведчик?

— Подожди, не все сразу. Дай хоть что-нибудь мне спросить…

— А то у нас совсем партизан нет.

— Нет? — удивился дядя Андрей и хитро сощурил глаза.

— Нет, — убеждал я его. — Мы с Митькой хотели убить коменданта. Да разве из поджигалки убьешь? Глаз себе Митька чуть не выбил — и все. А теперь мы готовимся освободить пленных из лагеря. Только нагана нет. У вас есть наган?

— Есть.

— Один?

— Один.

— Жалко. Если б два, вы б нам один дали.

— Обязательно. — Дядя смотрел на меня ласковыми глазами и крепко сжимал мое плечо. — Это какой же Митька?

— Горшков, их хата на углу стоит.

— Отец машинистом работал? Знаю. — Дядя помолчал. — Тут немцы поблизости где-нибудь стоят?

— Нет. На нашей улице редко они останавливаются. А у нас всего лишь одни раз стояли, да и то не настоящие немцы.

— Как не настоящие?

— Австрийцы. Двое их всего было. И ничего нам не сделали. Только в последний день, когда уже уходили, плакали. Один говорит маме: «На фронт… капут… Я никс война». Это значит — не хочу войны. «Война никс гут». Других выгоняли из хат в сараи, а у нас ничего. Ну это потому, что не настоящие немцы, а австрийцы. Правда?

— Плакали, говоришь? — переспросил дядя.

— Плакали.

— Почувствовали, значит, как с русскими воевать.

— У нас сейчас пленный живет.

— Какой пленный?

— Обыкновенный, наш русский, из лагерей. Мама сказала, что это наш Лешка, его и отпустили.

— Так просто? — удивился дядя.

— Нет. За взятку отпустили. Ну сейчас там уже не то, и близко не подпускают к лагерю.

Дядя Андрей покачал головой, то ли удивляясь, то ли сожалея о чем-то.

— Ну, а что этот пленный, куда он смотрит? — спросил дядя.

— Как куда смотрит? — не понял я.

— Ну, чем он занимается, что говорит, что думает дальше делать?

— А! Через фронт думает идти, к нашим. У него рана уже почти совсем зажила.

— Через фронт?

В этот момент меня позвала мама:

— Ну что ты там, провалился, что ли? Никак не можешь без баловства.

Я кинулся было к выходу, но меня удержал дядя. Он приложил пальцы к губам, прошептал:

— Никому ни слова, понял? Ни матери, — помолчав, он добавил: — ни Митьке.

Я кивнул понимающе головой.

— Иди. Принесешь мне незаметно воды, пить хочу.

Я спрыгнул с сарайчика, мама набросилась на меня с упреками:

— Ну что, спрашивается, делал там так долго? Домовой тебя держал, что ли?

— Домовой, домовой! Как у бабки Марины, только домовые да ведьмы на уме.

Мама удивленно взглянула на меня: что это со мной, почему я так грубо отвечаю? «И в самом деле, почему?» — подумал я. Да и получилось это как-то непроизвольно. Я был переполнен радостью и, наверное, чтобы не проговориться, скрыть возбужденное состояние, решил нагрубить. Мне стало стыдно, и я сказал как можно мягче:

— Там же надо было сухую кукурузу сгрести в кучу, сложить к фронтону, а эту разбросать.

Мама, укоризненно покачав головой, пошла в комнату.

Дядя Андрей пил с жадностью, большими глотками, кадык его размеренно двигался вниз и вверх. С уголков рта по подбородку стекали на грудь поношенной железнодорожной гимнастерки две прозрачные струйки.

Напившись, он передохнул, вытер широкой ладонью рот, подбородок, сказал:

— Хороша водица! — Дядя отставил в сторону пустую литровую эмалированную кружку, поманил меня к себе пальцем.

— Теперь о деле, Петро. Очень серьезное дело хочу поручить тебе.

— Мне?

— Да. Не горячись только. Нужно пойти кое-что разведать.

— В разведку! Давайте, куда идти…

— Не горячись, говорю, — внушительно сказал дядя. — Это не игрушка.

Я почувствовал, что от стыда у меня загорелись уши: какой все-таки я несерьезный! Дядя может раздумать, не доверит мне…

— Нужно пойти на Степную улицу. У самой водокачки крайний домик.

— Из шпал?

— Да. Покрытый этернитом.

— Знаю. Там, кажется, сапожник живет?

— Прекрасно. Постучишь, но так, чтобы никто не видел, и спросишь: «Туфли починяете?» Если в ответ спросят: «Мужские или дамские?», отвечай: «Дамские». — «На высоком каблуке?», отвечай: «Нет, на низком». И если тебе скажут: «Починяем, ваш товар», пообещай: «Товар будет».

— И все? — спросил я разочарованно.

— Нет. После этого скажешь: «Нужна встреча». По пути посмотришь, как лучше туда пройти незамеченным, на каких улицах стоят немцы, ходят ли патрули.

— И ничего не надо передавать?

— Ничего.

Дядя Андрей заставил меня несколько раз повторить вопросы и ответы и, когда убедился, что я все запомнил, еще раз предупредил:

— Смотри, Петро, если перепутаешь слова или будешь говорить лишние, ты ничего не узнаешь.

— А что мне узнавать-то?

— Там скажут. И еще помни. Если тебе будут отвечать не так, дальше не говори ни слова, своди разговор на другое. Скажи, например: «Я принесу туфли, вы посмотрите», — и кончай разговор, уходи. Помни, Петро, что там может быть засада, так что будь осторожен. А если тебя схватят? — вдруг спросил он.

— Ни слова не скажу, пусть убивают — не скажу! — выпалил я, глядя дяде прямо в глаза.

— Верю. Иди. — Дядя Андрей пожал мне, как взрослому, руку, похлопал по плечу.

— Если долго меня не будет, значит попался, — сказал я дрогнувшим голосом. — Вы уходите тогда и Сергея предупредите.

— Хорошо, Петро. Думаю, что этого не случится. — Он прижал меня к себе и крепко поцеловал. — Иди.