Меня зовут - Кожа - Бердибек Ыдырысович Сокпакбаев
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Рассказывает о педсовете.
На улице темно. Кругом тишина. Только собаки - пустобрешки то здесь, то там поднимают свой звонкий, не нужный никому лай.
Мы с мамой идем в школу на педсовет. Мама молчит. Выходя из ворот, она тихо сказала:
— Нет у нас в доме мужской руки.
И еще — переходя мостик через канаву:
— Ну, погоди же, с завтрашнего дня начнется новая жизнь.
Больше мама ничего не говорит. Я тоже молчу. Я думаю, что означают мамины слова насчет новой жизни и
мужской руки. Раньше она никогда ничего такого не говорила... И вдруг руки и ноги мои холодеют — неужели она
выйдет замуж за Каратая? Перед моими глазами встал ненавистный трехколесный мотоцикл. Я увидел его так
ясно, что мог сосчитать кривые царапины на бензобаке. Их было четыре. Что ж это за мужчина, который не может даже подкрасить мотоцикл!
Я весь дрожал от страха и обиды. Мне хотелось броситься перед мамой прямо на землю, в теплую вечернюю
пыль и закричать: «Прости, мамочка милая! Прости, пусть я провалюсь сквозь землю, если я хоть раз обижу тебя!
Не выходи замуж! Я клянусь, что буду самым смирным мальчишкой во, всем селе! Даже соломинку изо рта у овцы
без спросу не возьму. В школе... » Что это я сам себе болтаю про школу... Еще неизвестно, буду я завтра учеником
или нет.
Кто-то курил перед зданием школы. По белому костюму я узнал Ахметова. Он сразу же взял под руку мою маму и увел ее, а мне сказал:
— Сиди и жди! Нужно будет — позовем...
И я сел на скамейку.
Смешно, но я учусь уже шестой год, знаю эту скамейку, направо от больших дверей, шестой год, но сижу на ней
первый раз в жизни. И к чему мне было здесь сидеть? На переменке никогда не хватает времени на другие,
более важные дела, чем сидение на скамейке. До уроков? После уроков?
Словом, я сидел на этой скамье
впервые и должен сказать, что сидение это было очень неудобным и мучительным. Ко мне подошел школьный
сторож, старый Сайбек. Хотя было очень тепло, на плечах Сайбека висела лохматая шуба. Вот что значит годы!
Вглядываясь в темноту, он спросил:
— Кто это?
— Я, дедушка.
— Ты дедушка?— засмеялся старик.— Это я дедушка, а ты, кажется, Кожа?
— Да.
— В гости ко мне пришел?
— Нет на педсовет...
— На педсовет?— Старик покачал головой.— Что же это у тебя за дела на педсовете...
— Обсуждают меня.
— Обсуждают? Наверно, хотят поставить тебя учителем?
Я рассердился:
— Директором!
— Еще лучше. Зарплата больше,— невозмутимо сказал старик. Он присел на скамейку и вытянул из кармана шубы
кисет.
Я почувствовал, как рука деда провела по моей давно уж не бритой голове.
— Хороший волос, крепкий волос,— похвалил дед,— совсем как у отца твоего, Кадыра.
— А вы помните папу?
— Почему же не помнить?—засмеялся старик.— Совсем недавно это было.
Лет каких-нибудь двадцать пять
назад, когда он мне выговор записал... Я тогда в гараже сторожем был.
— Строгий был папа?
— Не-е,— хихикнул дед.— Это Кадыр-то строгий!.. Не-е-е... Разве в гараже
курить можно?.. Там бумажки висели:
«Кто курит — под суд». Меня еще простили, как неграмотного.
— А вы разве неграмотный?
— В войну научился. Я тогда сельсовет сторожил. Самый первый в ауле газеты получал. Пока кто придет,
контору откроет, ждать долго, а терпения нет — прочитать... Вот я и наловчился...
— Расскажите еще про папу,— попросил я. Дед не заставил упрашивать себя.
— Очень просто. Вот ты говоришь, строгий: Значит, понятия в тебе нет, что такое строгость... Я перед твоим
отцом в долгу. Знаешь, сколько я ему должен? Думаешь рубль? Или его? Не- е-е... Целого жеребца должен.
Понимаешь?
— Понимаю,— сказал я из вежливости.
— Ничего ты не понимаешь и понимать не можешь!— рассердился дед.— Не можешь, потому что не знаешь, о
чем речь идет... Это знаешь когда было? Знаешь, когда коллективизация была?
— По истории проходили.
— Так вот, было это в первую осень коллективизации. Был у твоего отца чудесный конь, темно-карий иноходец. А
у меня никогда в жизни лошади не было. Пришлось мне по какому-то делу ехать на мельницу. Выпросил я карего
у твоего отца и поехал... И погубил коня,— дед засопел.— Погубил,— хмуро повторил он,— надо было напоить
коня, а потом пустить на траву. А я перепутал... Пустил непоеного да стреноженного... Пить ему захотелось,
подскакал к болоту и... утонул.
На другой день иду туда Он лежит... Не конь, одна голова лежит, как ныряющая утка, а все остальное под водой.
Собрались десять парней и насилу вытащили арканом...
Будь на месте твоего отца другой человек, уплатить бы заставил, в суд бы подал: А у покойного Кадыра душа
широкая была. Простил он мне. «Что делать,— сказал,— вы же не со злым умыслом. Умный парень был твой отец.
Сайбек помолчал и неожиданно сказал:
— Нынче парни другие пошли... глупый народ. Утром подхожу к сельмагу, стоит один — сын коневода Сугура, знаешь его?
Еще бы мне не знать Султана!
— Да,— ответил я.
— Я попросил,— рассказывал дедушка дальше,— разменять мне рубль. У продавщицы сдачи не было. Так ты
знаешь, что он мне всучил?..
Дед порылся в карманах шубы и положил мне на ладонь медную пуговицу...
— И, наверно, перед приятелями хвастается. Вот, мол, ловко надул старого черта...
«Ну ладно же, Султан,— подумал я,— и за это ты от меня получишь. За мамин сахар, за эту пуговицу, за то что
сегодня я сижу здесь и дрожа от страха, как овечий хвост... »
Что я мог сделать Султану, было неясно. Так же не понимал я связи между историей с лягушкой, которая, в конечном счете, привела меня на эту скамью, и Султаном... Но готов я был к самым решительным действиям и
чувствовал... именно чувствовал, что последние события моей судьбы все же как-то связаны с сыном коневода Сугура.
— Не все, конечно,— продолжал рассуждать дед,— не все, конечно, такие, как этот обманщик, да переломает он
свои длинные ноги, не дойдя до дома, Ты вот, к примеру, неплохой ведь ггарень, а?
— Неплохой,— пробормотал я. Что еще оставалось мне сказать деду!
— Кадыров!— раздался на крыльце голос Оспанова...
