Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров
—Ты кто? — спрашиваю.
—Акимка! — солидно отвечает парнишка и, в свою очередь, спрашивает: — А ты — Ромка? — и смеется тоненько и весело.— Знамо, Ромка, опричь некому.— Он кивает куда-то вверх.— Это тебя дед Данил привез. Ага? Я знаю, тятька твой потонул, а мамка умерла...— Хитровато прижмурив левый глаз, опять кивнул.— Волосья-то с башки бабанька, поди, состригла? Чисто барана она тебя оголдила
Оголдила — испортила, плохо постригла.
Смеяться Акимка перестал так же внезапно, как и начал.
Словно прислушиваясь к чему-то, он осторожно запустил руку за пазуху, неуклюже перекосил плечи и принялся чесаться, покрякивая от удовольствия. Потом встряхнулся и сказал с досадой:
С утра грызет, проклятая!
Кто грызет? — недоумевал я.
—«Кто, кто»! — передразнил он меня.— Блоха — вот кто! У нас их в избе — провальная пропасть. Зимой и то не переводятся.— Глаза его вновь насторожились, и он медленно повел плечами.— Во, сызнова пошла грызть. А, зубастая!.. Поймаю сейчас...
Он проворно стал на коленки, пригнул голову и словно нырнул в широкий ворот рубашки. С неуловимой быстротой стянул ее и расстелил на полу.
Без рубахи Акимка оказался тощеньким и узкоплечим. Под желтой кожей у него ясно обозначились ребра, а когда пригнулся, узловатая линия позвонков приподнялась, лопатки выперли и сгорбили его.
С удивлением наблюдал я за Акимкой.
Лицо у него напряглось, белесые брови сошлись к переносью и будто окаменели. Только кончик носа подрагивал. Медленно протягивая руку, он свел пальцы в щипок и вдруг пригнулся еще больше, опустил руку на рубаху, схватил с нее что-то и торжественно воскликнул:
—Попалась, вражина! — Глаза у него засверкали, брови пришли в движение, щеки зарумянились.— Знаешь какая?! — Сжав кулак, он поднял его на уровень лица.— Во, с овцу! Ей-пра!..
Но радостный свет тут же погас в его глазах, лицо вытянулось. Осторожно распрямляя палец за пальцем, он неотрывно смотрел на щипок. Вот уже раскрыта вся ладонь... Акимка растерянно смотрит около себя, медленно переводит глаза в мою сторону и огорченно произносит:
—Ускакала...
Ему будто стало тяжело поднимать руки, поворачивать голову. Посапывая и хмурясь, он лениво насунул на себя рубаху, заправил подол под поясок рядниновых1 штанов и, почти сердито посмотрев на меня, сказал с пренебрежением:
—Солнце на обеде, а он лежит, чисто колода!
Гляжу на Акимку и не могу понять: снится он мне или я проснулся и он — настоящий мальчишка?
Ты откуда пришел?
Во!.. — удивленно смотрит он на меня и чешет бровь.— Откуда пришел? Из стада. Дед Данила упросил часок стадо постеречь, а сам пошел и пропал... Ну, а как он пришел, я враз — в Дворики и к Дашутке прибежал.
К какой Дашутке?
Во... «К какой Дашутке»! Ты чудной! — Он сморщил кожу на лбу и с укоризной сказал: — Не знаешь, а спрашиваешь. Девчонка она.— Акимка поскреб в затылке, вздохнул.— Она, шут ее бери, на меня сердитая. Запряталась куда-то. Искал, искал — нету. Вдарилс* тогда домой, а тут бабаня Ивановна... И-их! — спохватился он. — Вставай враз!
Акимка сдернул с меня зипун, вскочил и вынесся из избы как на крыльях.
Не верю, что я проснулся. Оглядываю из закутка комнату. Все так же: темный, подкопченный потолок, белые с синевой стены, маленькие окна в четыре глазка, в них бьет солнышко, и на подоконниках, на лавках неподвижно лежат желтые отсветы с фиолетовыми крестами оконных переплетов.
3
Акимка вернулся быстро. В одной руке у него моя рубаха, в другой — штаны.
—Высохли, аж гремят! У штанов пояс чуть сыроват, да па улице такая жара — куры попрятались! Одевайся! — Он скомкал одежду, швырнул ее мне и юркнул за печь.
Через мгновение его голос раздался опять:
—Ромка, а каравай где бабаня положила?
Я не знал, что такое каравай и тем более куда его могла положить бабаня.
—Ничего ты не знаешь! — ворчливо произнес он, появляясь из-за печки с кувшином и небольшой медной кружкой. Поставил их на стол, посмотрел на меня, усмехнулся.— Возится, чисто ему сто лет! Живей поворачивайся! Бабаня приказала поесть, что найдем, и к Макарычу бежать.
«К какому Макарычу? Зачем бежать?» — думал я, не решаясь спросить Акимку. А он шнырял по избе: то скрывался за печью, то появлялся опять. Вот он заглянул в ящик стола, вскарабкался на печь и пошарил рукой по грубке1.
Г р у б к а — устройство для отвода дыма из печи в трубу
—Куда она его засунула?
Чего ищешь-то? — не выдержав, спросил я.
Да каравай.
Какой каравай?
«Какой, какой»! — недовольно проворчал Акимка.— Поутру очередной двор пастуху каравай дает? Дает. Ну и вот...— Он соскользнул с печки, вспрыгнул на лавку и на цыпочках потянулся к полке. Там на деревянном кружке лежал небольшой, завернутый в холстину сверток. Акимка зацепил его пальцем, притянул на край полки, толкнул, поймал на лету и, прижав к груди, спрыгнул на пол.— Вот и каравай!
До стола сверток нес осторожно, а когда опустил его, подул на руки, перекрестился и начал отворачивать обтрепанные края холстины. Развернул, приподнял на ладонях порядочную краюшку хлеба.
Ишь какая поджаристая! — Акимка с любованием осмотрел ее со всех сторон и медленно опустил на холстину. Постоял, слизывая что-то с губ, а затем наклонился, прищурил глаза и потянул носом воздух. — Духовитый! — Он любовно провел пальцем по корке.— Чистый, ржаной! Поди-ка, Маланья Барабина дала...— Акимка вздохнул. — Барабины — хозяева. Три лошади у них, две коровы с телкой. Они всегда чистый хлеб едят, без лебеды... Чего же ты стал? Раскрылился, как сорока на колу. Давай садись ешь, да идти нам надо.
Куда?
Во, закудыкал!..— Он метнул в мою сторону сердитый взор, но тут же просветлел лицом и, глядя во все глаза на икону, принялся креститься и причитать: — Божья матерь, богородица-троеручица! Не дай ни лиха, ни беды. Идти нам не куда, а далече. Сделай, чтобы мы не спотыкались, а за пятки нам нечистые не хватались. Сгинь, сгинь, черный, провались!— Акимка взмахнул правой рукой, потом левой,
