Елена Ленковская - Две кругосветки
В самом деле, натуралиста Лангсдорфа, которого на «Надежде» называли на русский манер Григорием Ивановичем, интересовало всё на свете. В чём — тыквах или кокосовых скорлупках — лучше заваривать чай мате, который пьют в Бразилии; как устроена машина для отделения семян от хлопка; чем отличаются между собой двадцать видов южноамериканских папоротников, в чём опасность для человека красивой медузы «фрегат» с латинским названием Physalis pelagica?..
Так вот, пригласив Лангсдорфа к себе, господин посланник посетовал на то, что японский словарь уже довольно обширен (благодаря его собственным трудам и помощи японца Киселёва), но составлен только исходя из понятий человека простого звания, каковым являлся японский толмач.
— Видите ли, герр Лангсдорф, Киселёв — простолюдин. Слова отвлечённые понятия изображающие, не в курсе его разумения, а потому и труд мой не может достичь желаемого совершенства, — излагал посланник, любивший выражаться витиевато.
Учёный кивал с пониманием.
— Полагаю, и многие из благородных японских обычаев он потому описать не в состоянии, — незамедлительно вынес он свой вердикт.
Резанов, однако, подозревал в одном из японцев по имени Цудаю, судя по обхождению и внешнему виду, человека не простого звания. Лангсдорф готов был согласиться с посланником. Одевался Цудаю не так как другие — на вытертом халате его был герб, а на поясе, в отличие от прочих японцев, он всегда носил короткий меч в ножнах.
Призвали Киселёва, который, несмотря на неподходящее происхождение, вполне был в состоянии перевести на русский рассказы прочих своих соотечественников. Получив от посланника распоряжение в любой момент быть готовым оказать услугу господину Лангсдорфу, Киселёв кланяясь и пятясь, удалился.
Засим раскланялся и Лангсдорф.
* * *К поручению принять посильное участие в научных трудах Резанова Лангсдорф отнёсся ответственно. Как неплохой рисовальщик, он даже был в состоянии вполне удовлетворительно запечатлеть важные для японских обрядов позы и жесты. Была лишь одна загвоздка. Он не говорил по-русски. Выучиться было как-то недосуг, научные занятия занимали всё его время. Благо, на корабле была масса приличных людей во главе с капитаном, свободно владевших немецким.
Но офицерам, стоявшим вахты, часто было некогда. Переводить с немецкого на русский взялся Толстой, видимо от скуки.
— Рад пожертвовать своим драгоценным временем ради науки, — церемонно поклонился он Лангсдорфу, хотя все на шлюпе знали, что свободного времени у него более чем достаточно.
* * *Сопровождаемые Киселёвым, явились японцы. Они уселись кружком на пятки и закивали своими гладко выбритыми головами. Головы сверкали, замасленные пучки волос, оставленные на их затылках, покачивались в такт.
Вокруг собрались заинтересованные зрители, считая происходящее хорошим развлечением в довольно однообразной корабельной жизни.
Разговор Лангсдорфа с японцами выглядел немного странно. Григорий Иванович спрашивал, Толстой, посмеиваясь, переводил его слова на русский, а Киселёв, почтительно выслушав, обращался к своим, в основном к Цудаю.
Ответы двигались к Лангсдорфу в обратной последовательности, и в целом дело шло до крайности медленно. Подвижный, привыкший схватывать всё на лету Григорий Иванович от такой тягомотины быстро пришёл в нетерпение, и пустился с места в карьер:
— Скажите лучше, правда ли, что японские господа иногда взрезают себе живот в гневе или… э-э-э… нетерпении? Нельзя ли описать сей обычай? А лучше показать, как он происходит. Разумеется, в общих чертах, — добавил он с улыбкой, повернувшись к Цудаю.
Толстой скороговоркой перевёл. Киселёв, удивлённо взглянув на него, передал сказанное Цудаю.
Сильно изменившись в лице, тот вопросительно уставился на Лангсдорфа.
— Йа, йа! — подтвердил Лангсдорф на своём немецком, благодушно кивая. — Покажите нам в целом, как выполняется этот обряд!
— Давай, давай, показывай! — перевёл Толстой. — Начальство ждёт. Посланник приказал.
Киселёв с каменным лицом заговорил по-японски. Цудаю тихо отвечал ему что-то.
Принесли войлочный коврик, кинжал и кусок холстины.
Цудаю поклонился присутствующим, сел на коврик, сняв до пояса халат и тщательно заправил его рукава себе под ноги.
— Зачем это? — поинтересовался Лангсдорф, не желавший упускать детали.
— Чтобы мёртвое тело не упало навзничь. Это — некрасиво. Так не подобает умирать самураю.
Лангсдорф удовлетворённо кивнул и принялся записывать.
Киселёв тем временем завернул меч Цудаю в кусок холста и с поклоном подал ему. Тот взял меч, положил перед собой. Киселёв с обнажённым кинжалом в руке стал у него за спиной, чуть поодаль.
Григорий Иванович хотел спросить, зачем кинжал — на его европейский взгляд одного меча было бы вполне достаточно. Однако в этот момент Цудаю заговорил бесстрастным тихим голосом.
— Он говорит, что готов искупить свою вину перед господином, и потому сейчас распорет себе живот, — выслушав пояснения Киселёва, перевёл Толстой Лангсдорфу.
Японец церемонно поклонился. Окружающие притихли.
Цудаю с непроницаемым лицом медленно взял в руки острый как бритва меч, занёс его над головой, зажмурился…
В повисшей над палубой мёртвой тишине раздался испуганный возглас. Это новый юнга что-то громко, отрывисто крикнул японцу на его наречии.
Бледный как мел Цудаю дрогнул и открыл глаза.
Мальчик, волнуясь, повторил сказанное.
Кажется, Цудаю понял его слова. С диким, безумным видом он взглянул на юнгу. Меч со стуком выпал у него из рук.
Японцы подавленно переглядывались. На их лицах был написаны испуг и смятение.
— Как вам не стыдно! — в ярости закричал мальчишка Толстому. — Это же просто убийство!
— Да как ты смеешь, наглец! — Толстой вскочил, схватив юнгу за грудки.
— Поставьте его на место, граф! Отпустите! Вы его задушите! — К Толстому бросились лейтенанты Ромберг и Головачёв, боясь, как бы гвардии поручик в порыве ярости не прикончил мальчишку.
— Нет, это серьёзное обвинение, — злобно сипел граф. — Я вас, юнга, в порошок сотру!
— Что? Что такое? — недоумевал по-немецки Лангсдорф, тараща глаза то на взбешённого Толстого, то на юнгу, то на сдержанно ухмыляющегося японца Киселёва.
С помощью офицеров мальчик вырвался из цепких объятий графа, дёрнул плечом и, упрямо вскинув голову, заговорил по-немецки, обращаясь к Лангсдорфу. Голос его срывался от негодования и злости.
— Цудаю только что чуть не покончил с собой — на самом деле! Ему неправильно перевели вашу просьбу, господин Лангсдорф!
— Каким образом? — быстро спросил Лангсдорф, ужасаясь услышанному.
— Приказали совершить харакири. Он японец, он не мог ослушаться приказа начальства.
Лангсдорф схватился за голову.
— Киселёв тоже хорош! — сверкнул юнга потемневшими от гнева глазами в сторону японского толмача, и резко бросил ему что-то по-японски.
Не дожидаясь ответа, мальчик развернулся и бросился прочь, едва не сбив с ног явившегося на шум младшего Коцебу.
Мориц, удивлённо обвёл глазами собравшихся и кинулся вслед за приятелем, ещё не зная о том, что в его короткое отсутствие тот успел завести себе врагов.
* * *Происшествие, признаться, надолго отбило у Лангсдорфа охоту заниматься русско-японским лексиконом. Он переключился на разглядывание морской воды под микроскопом, и в поисках причины её свечения нашёл, что кроется она вовсе не в трении частиц, как утверждал Тилезиус. В самом деле, в свечении воды не было ничего электрического, в ней плавали особые органические существа. Их малые светящиеся тела занимали учёного теперь целиком и полностью.
А графа Толстого Лангсдорф теперь обходил за три версты.
Толстой же вины за собой не чувствовал. Он оправдался перед возмущённым его выходкой обществом, свалив всё на японского толмача. По словам поручика, всё происшедшее было причиной взаимной неприязни Киселёва и прочих японцев, считавших его предателем, сменившим подданство и веру.
Гвардии поручик Толстой обладал удивительной способностью всегда выходить сухим из воды.
Глава 29. По следам Летучего голландца
История с харакири получила всё-таки своё продолжение, правда не сразу. А пока корабли первой российской кругосветной экспедиции приближались к всегда ветреному и пасмурному мысу Горн. Пассажиры притихли. Интриги замерли, ссоры и неудовольствия друг другом были забыты — всё казалось мелким и ничтожным перед лицом бушевавшей морской стихии.
Граф Толстой, в отличие от своих свитских коллег, качки не страшился и морской болезнью не страдал, поэтому в один из таких бесконечных вечеров, когда корабль, весь содрогаясь и скрипя, переваливался с волны на волну, решил от нечего делать заглянуть в кают-компанию. Демонстрируя хорошие задатки эквилибриста, он добрался туда и обнаружил на диване двух братьев Коцебу.
