Анатолий Рыбаков - Неизвестный солдат
Однако Юра утешил меня совсем по-другому:
– Плюнь, конечно. Но если без дураков, то Воронов прав. Работать надо, вкалывать! Человек существует, пока работает, действует.
– Свежие мысли, – заметил Андрей, не отрываясь от книги.
– Свежие мысли высказывают философы, и то не слишком часто, – возразил Юра, – я говорю то, что думаю. У меня в войну погибли дед, и дядя, и еще дядя. Что же мне теперь делать? Бегать по свету, искать их могилы?
– Не мешало бы, – заметил я.
– Юра, не заводись, – сказал Андрей, – Сереже и так уже попало.
– Я ничего особенного не говорю, – усмехнулся Юра, – просто высказываюсь по поводу происшедшего. Я Сереге сочувствую, готов его защищать, но между собой мы можем говорить откровенно. Не надо обижаться на Воронова: правда на его стороне.
На это я ответил:
– Воронова я понимаю до некоторой степени. Он руководитель, администратор, должен держать участок в руках, хотя в данном случае он и неправ. Меня удивляет другое: почему все против меня? Только Виктор Борисович заступился. Что я плохого сделал?
– Могу тебе объяснить, если хочешь, – с готовностью ответил Юра.
– Очень хочу.
– Пожалуйста, только не обижайся. Всем жалко солдата. Однако никто его не ищет, каждый занят своим делом, работой, жизнью. А вот ты ищешь, ездишь, хлопочешь. Выходит, ты добрый, гуманный, человечный. А мы – варвары! Нет, извини, друг, мы не варвары! Мы – работники! Вот мы кто – работники! А тот, кто не умеет работать и не хочет работать, вот на таких штуках и высовывается. Работу показать не можем, так хоть могилками возьмем.
Я впервые в жизни стал заикаться...
– А-а, т-ты, пп-п-подлец!
Юра встал, подошел ко мне:
– Что ты сказал? Повтори!
Я тоже встал.
Мы стояли друг против друга.
Андрей отстранил книгу и с интересом смотрел на нас.
– Повторить? – переспросил я.
– Вот именно, повтори, – угрожающе попросил Юра.
Юра кое-что знал обо мне, но не все. Например, что мой лучший друг Костя – боксер. И кое-чему меня научил.
Теперь Юра узнал это.
Андрей деловито спросил:
– Какой разряд имеем?
Я опустился на койку, руки у меня дрожали. Впервые в жизни я по-настоящему ударил человека.
27
– Слыхали, дом продаете? – спросил покупатель.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что плохо слышит.
Соседка, Елизавета Филатовна, громко объяснила:
– Насчет дома спрашивают – как, продаешь?
– Продаю, продаю, – кивнула головой Антонина Васильевна.
– Переселяетесь?
– Уезжаю.
Покупатель оценивающим взглядом осмотрел избу.
– Далеко?
– В самую Россию, город Корюков, слыхали?
– Нет, однако, не слыхал.
Покупатель обошел дом, заглянул в спальню, потрогал стены:
– Дом-то кому принадлежит?
Антонина Васильевна недоуменно посмотрела на него:
– Кому... Мой он, дом-то.
– Они спрашивают, на кого дом записан, – объяснила соседка, – беспокоятся: купят, а потом наследники или еще кто объявится.
– Нету у меня наследников, – ответила Антонина Васильевна, – я в войну и мужа и сына потеряла. Одинокая я. Вот к сыну еду. Пропал безвестно в войну, а теперь нашлась его могилка. К ней и еду.
– Далеко ехать-то, – заметил покупатель.
– Далеко, – согласилась Антонина Васильевна, – я-то ведь дальше околицы не ездила. И не ехать нельзя. Сколько лет ждала: не мог он безвестно пропасть. Теперь хоть поживу возле его могилки.
– Поживи, Васильевна, да возвращайся, – сочувственно сказала соседка, – как ее начинать, жизнь, на новом месте?
Покупатель кинул на нее недовольный взгляд:
– Это уж, как говорится, хозяйское дело: где жизнь начинать, где ее, как говорится, кончать.
– Сколько мне жить-то осталось, – вздохнула Антонина Васильевна, – вот и поживу возле сыночка своего дорогого.
Соседка растроганно смотрела на нее.
– Поветшала изба-то, – сказал покупатель, оглядывая стены, – не содержалась. Дом-то, он мужской руки требует.
– Это верно, – согласилась Антонина Васильевна, – не было мужчины в доме, чего не было, того не было.
– Ему бы ремонтик, тогда и цену подходящую можно бы назвать, – сказал покупатель.
– На ремонт деньги нужны, – возразила Антонина Васильевна, – а где их взять?
– Вам, как матери героя, колхоз должен помочь, сельсовет, – наставительно проговорил покупатель.
– Ей уж предлагали, – вмешалась соседка, – отказалась.
– Зря отказалась, – заметил покупатель.
– Нет уж, – возразила Антонина Васильевна, – какой есть, такой покупайте. Я за дом деньги беру, не за сына. Сыну моему цены нет.
28
Сеновал был низкий, только в самой середине его, под коньком пологой крыши, можно было стоять на четвереньках. Задний торец был забит косо срезанными дощечками. Все добротное, крепкое, нигде ни щели; сено свежее, недавно убранное, хорошо высушенное, пахнущее осенью и сухим тополиным листом.
Через неприкрытые ворота были видны двор и кусок улицы. По ней проносились легковые машины, останавливались у домов, из чего Бокарев заключил, что на улице разместится штаб. Тогда жителей повыгоняют, а дома и строения прочешут.
Предположения его оправдались.
Появились квартирьеры, и вскоре из дома вышла хозяйка с дочкой – несли узел и корзину.
– Давай, матка, шнель! – торопил их квартирьер.
По улице шли женщины, старики, дети, тащили вещи на себе, везли на тележках, на колясках. Жителей выселяли.
Квартирьеры вошли во двор, осмотрели, открыли сарай, дали автоматную очередь и ушли, оставив ворота открытыми.
– Будто ногу задело, – прошептал Краюшкин.
– Ну и неловок ты, отец, – пробормотал Бокарев.
– Немец ловок, – морщась, ответил Краюшкин.
Бокарев стащил с Краюшкина сапог, осмотрел рану:
– Кость цела.
– Капельное дело, – согласился Краюшкин.
Пакет они израсходовали на Вакулина. От кальсон Краюшкина Бокарев оторвал кусок, перевязал рану, сделал жгут, перетянул повыше колена. Тряпка набухла кровью.
– Лежи, не двигайся, ночью уйдем.
Бокарев подполз к краю сеновала, чуть разгреб сено, вгляделся в улицу.
Легковые машины останавливались у домов; денщики таскали чемоданы, готовили жилье для офицеров, связисты тянули шнур – в школе разместился штаб.
Во двор въехал «оппель-капитан»; в дом прошел офицер; следом за ним шофер потащил чемоданы.
Потом шофер вернулся, поставил машину ближе к сараю, передом на выезд, и опять ушел в дом.
– Машину угнать... – прошептал Бокарев.
– Можно бы, – согласился Краюшкин.
– Ночью посмотрим, – сказал Бокарев.
– Стукнешь дверцей – они и услышат: днем посмотри, как обедать уйдут.
Бокарев не любил советов, но совет был правильный.
День тянулся томительно долго, но Бокарев не уходил со своего поста, высматривал улицу зорким глазом. Офицер ушел в штаб. Шофер, пожилой, сухопарый немец с мрачным лицом, то выходил во двор, то возвращался в дом; вынес матрац, перину, повесил их на веревки – приводил в порядок жилье. Аккуратно устраиваются.
Наконец денщик вышел из дома с судками, отправился в кухню за обедом.
Бокарев спустился с сеновала, заглянул в машину – в щитке торчал ключ зажигания.
Потом он подошел к забору, нашел щель между досками, но через нее ничего не было видно; он пошевелил доску – она не тронулась с места.
Он подошел к калитке, постоял, прислушался, тихонько открыл ее, стал сбоку, посмотрел на улицу. В конце ее уже был шлагбаум, возле него стоял часовой.
Он зашел с другой стороны калитки – на другом конце улицы тоже шлагбаум. У школы и у домов стояли легковые машины.
Бокарев прикрыл калитку, вернулся на сеновал.
– Не получится с машиной: шлагбаумы по обе стороны. – Он кивнул на ногу Краюшкина. – Дойдешь? Нам только до леса добраться.
– Не знаю, однако, – неуверенно ответил Краюшкин. – Может, тебе лучше одному уйти?
– В плен захотелось?!
– Зря говоришь, – возразил Краюшкин. – С этой ногой я буду тебе в тягость. Пережду. Долго ли они здесь будут?
– Не могу я тебя оставить, отвечаю за тебя! И так всех людей растерял.
– Ты молодой, здоровый, – сказал Краюшкин, – тебе есть надо, а у нас полбуханки, надолго ли хватит?
Бокарев швырнул ему хлеб:
– На, жри!
– Непонятливый ты, я не о себе, я о тебе.
– За меня не думай, – оборвал его Бокарев. – Я за тебя обязан думать. Вместе уйдем.
– Вместе так вместе, – согласился Краюшкин, но, как понял Бокарев, для формы согласился.
Краюшкин кивнул на улицу.
– Лошадей не видать?
– Зачем тебе лошади?
– За сеном сюда полезут.
– Нет там лошадей. Танковая часть.
– Тогда порядок, – удовлетворенно сказал Краюшкин.
Вернулся шофер с судками, потом явился и офицер; пробыл дома с час, пообедал и снова ушел в штаб.
Шофер вышел во двор с помойным ведром, открыл крышку мусорного ящика, опорожнил ведро, потом с двумя чистыми ведрами отправился на улицу к колонке. Аккуратный, видно, немец, хозяйственный. Отнес чистую воду в дом, опять вернулся, ополоснул помойное ведро и тоже отнес его в дом.
