Николай Чуковский - Приключения профессора Зворыки
Он дернул себя за красное оттопыренное ухо и громко всхлипнул, едва сдерживая слезы.
— Но я был верен музыке, — продолжал он. — Я стал работать. Голова моя пухла от контрапункта. Месяцами питался я одним хлебом, копя деньги на скрипку. Двадцати лет я написал свою первую оперу. Я показал ее напыщенным знатокам. И что же вы думаете? Они сказали, что я — бездарность и невежда.
Он замолчал, задумчиво глядя в стену.
— При чем же здесь птицы? — спросил профессор.
— Как при чем! И вы не понимаете? Да, ведь, какой-нибудь соловей или чижик — глуп и плюгав, а откроет рот — какие звуки! Нет ничего слаще птичьего пенья. То, что Аполлону Шмербиусу недоступно, несмотря на бессонные ночи, природа даровала ничтожным бездельникам. Вот за что я ненавижу птиц.
— А за что вы детей ненавидите? — спросил профессор.
— За то, что их все любят, — глухим голосом ответил Шмербиус. — Меня ни разу никто даже не пожалел.
— Вы в этом уверены?
— Уверен.
И вдруг с удивлением заметил я, что у профессора дрогнула нижняя челюсть, глаза его потеряли свой обычный стальной оттенок и заголубели небесным цветом.
— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Вас очень и очень жалеют.
— Кто же? — спросил Шмербиус, и кривая улыбка появилась на его губах. — Уж не вы ли?
— Я, — с удивительной простотой и мягкостью сказал Зворыка.
Нежность и теплота мелькнули в глазах у Шмербиуса. Он был удивлен и растроган. С ним еще никто никогда так не говорил. Слезинка выкатилась из-под века и остановилась на кончике изогнутого покрасневшего носа.
— Бедный вы, бедный, — продолжал профессор. — О, если бы я знал раньше, что вы такой одинокий, забитый и всеми покинутый.
Но лицо Шмербиуса передернулось. Он с ненавистью взглянул на профессора. Как все злые и хитрые люди, он не верил в доброту других. Ему стало стыдно своей минутной слабости. Да как он смеет, этот пузатый, жалеть его, Шмербиуса, держащего в своих руках судьбу мира!
— Послушайте, вы, иоркширский философ! — взвизгнул он. Это хорошее пищеварение сделало вас таким жалостливым. Сантиментами вы от меня ничего не добьетесь. Я не мальчишка, чтобы менять раз принятые решения. Впрочем, не беспокойтесь: конца мира вы не увидите. Вы умрете раньше. Я пришел вам сообщить, что его величество император Мантухассар милостиво приказал посадить вашу голову на кол. Через десять минут придет Каракузо — палач. Прощайте!
Он стремительно повернулся. Серебряная слезинка сорвалась с его носа и упала на пол. Стукнула дверь, щелкнул замок, и он исчез.
— Какой чудак, — пробормотал профессор, — а ведь, мне его действительно жалко.
Глава восемнадцатая. Бой у тюремных дверей
Через десять минут придет палач. Нам осталось только десять минут. Наконец, наступил тот миг, когда мы можем считать наше дело окончательно и бесповоротно проигранным!
— Что это за шум? — спросил меня профессор, прислушиваясь.
— Мне кажется, — ответил я, — что это шумит какой-то водопад.
— Нет, — сказал профессор, — едва ли. Это шумит толпа.
Даже гранитные стены и чугунные двери нашей тюрьмы не могли заглушить далекий рев. Неужели это собрались любопытные, желающие поглазеть на нашу казнь? Мороз пробежал у меня по коже. Профессор вслух отсчитывал минуты: пять, шесть, семь, восемь.
В начале девятой за дверью послышались шаги. Они медленно приближались. Мы затаили дыхание.
Неужели у палача может быть такая легкая походка? Шлеп-шлеп-шлеп — шлепают босые ножки по каменным плитам. Уж не десятилетнего ли мальчика прислал Шмербиус казнить нас?
Щелкнул замок, дверь отворилась, и в нашу камеру вошла женщина. Лицо ее было закрыто волосами, видны были только сияющие глаза, тревожно бегающие по сторонам.
— Тьяузи хуакай, — прошептала она и вдруг упала перед профессором на колени, обхватила его толстые ноги и стала целовать грязные тупоносые башмаки.
Профессор был ужасно смущен. Его лицо и шея залились краской, и даже уши мучительно запылали.
— Встаньте, встаньте! — закричал он, схватил незнакомку за плечи, насильно поднял ее и поставил на ноги. Волосы качнулись и на мгновение открыли прекрасное лицо. Профессор узнал ее.
Это была та самая девушка, которую он спас. Она что-то возбужденно говорила на своем языке, но мы не могли понять ни слова. Она страшно спешила, пыталась растолковать нам что-то чрезвычайно важное, помногу раз повторяла одни и те же фразы, размахивала руками и беспрестанно показывала на дверь. Наконец, в отчаянии от нашей непонятливости она схватила профессора за руку и потащила его вон из камеры.
На цыпочках пробирались мы за ней по темному коридору тюрьмы. Коридор был пуст. Тюрьма, казалось, вымерла. Постоянно сновавшие здесь стражники исчезли. Зато рев толпы тут был куда слышнее, чем в нашей маленькой камере. Кто это смеет кричать в мертвом царстве, где разрешается говорить только шопотом? Но девушка ничего не могла объяснить — мы не знали ее языка, — и нам приходилось ждать, пока все само собою узнается.
Двери камер были расположены по обеим сторонам коридора. Перед одной из них девушка на мгновение приостановилась, обернулась к нам и прижала палец ко рту. Потом с величайшими предосторожностями, стараясь не шуметь, приотворила она дверь. Мы вошли в маленькую каморку, освещенную тусклым фонарем. Все стены ее были увешаны ключами, большими и маленькими. Тысячи камер можно было открыть этими ключами, тысячи заключенных можно было выпустить на волю. А посреди каморки без движения лежал сторож.
Девушка с самым озорным видом переступила через его тело и повесила на место тот ключ, которым была открыта наша камера.
— Что, он убит? — спросил я.
Профессор нагнулся над сторожем, дотронулся до его груди и улыбнулся:
— Нет, спит, как убитый, — сказал он. — Она опоила его снотворным зельем для того, чтобы достать ключ.
Через минуту мы снова были в коридоре. Затем спустились по темной лестнице и увидели впереди открытую настежь дверь, а за дверью — улицу.
Перед этой дверью стояла, вся тюремная стража в полном вооружении. А на улице бесновалась толпа.
Лица горожан были искажены от гнева. Почти каждый держал в руке заступ, дубинку или камень. У многих были даже копья. С угрожающим ревом наступала толпа на охрану тюрьмы. Охрана пятилась, держа копья на-готове, но не пуская их в ход. Первая кровь еще не была пролита.
— Неужто это?.. — спросил я.
— Как видите… — ответил профессор, переминаясь с ноги на ногу от радостного возбуждения.
Охрана продолжала тесниться все ближе к дверям, но от боя упорно уклонялась. Молчанием отвечала она на насмешки и ругань толпы. Стоит этим окруженным, загнанным людям сделать хоть один угрожающий жест — и заступы, камни, дубины разнесут их в клочья. Отчего же они не сдаются? Отчего беспокойно и нетерпеливо всматриваются они вдаль, куда-то в конец улицы, за косматые головы рабочих, и твердо сжимают копья в руках? Чего еще ждут эти верные слуги деспотии?
Толпа все росла. Увеличивалась давка. Задние ряды яростно напирали на передние. Все старались пробраться вперед.
Как раз против дверей стоял седой старичек. Ему особенно трудно было выдерживать напор задних рядов, и он едва держался на ногах. Жилы на его сморщенном желтом лице надулись от напряжения. И чем больше его жали и мяли сзади, тем сильнее возгоралась в нем ненависть к стоящим перед ним стражникам.
Наконец, кто-то особенно сильно толкнул его, он не устоял и покатился прямо под ноги воину. Тот, от неожиданности потеряв равновесие, наступил на старика. Старик вскочил и костлявыми пальцами в дикой злобе ухватился за волосы воина. И тотчас же медный наконечник копья пронзил ему горло. Старик захрипел, забулькал, и грохнулся на-земь.
Толпа заволновалась и загудела. Камни полетели в стражников, в воздухе завертелись дубины. Задние ряды напирали неудержимо, и передним оставалось только одно — вступить с охраной в рукопашный бой.
Копья, мотыги, дубины подымались и опускались. Вой, скрежет, бряцянье заглушили все. Охрану сбили в кучу, бой происходил на таком маленьком пространстве, что воины мешали друг другу. Закипела густая каша тел, тряпок и меди. Охрана была вооружена лучше толпы, но толпа была гораздо многочисленнее. Убитый падал, и десятки босых ног становились на его труп, чтобы продолжать борьбу. И защитники тюрьмы ослабевали.
Вдруг слева, снизу, оттуда, куда беспрестанно поглядывали изнемогавшие воины, послышались отчаянные крики. Улица перед тюрьмой шла под гору. И отряд верных Мантухассару войск напал на толпу с нижней стороны улицы. Толпа не ожидала этого нападения, дрогнула и побежала. Паника обуяла всех, люди топтали друг друга, раскидывая свои мотыги и камни. Охрана дворца, сильно поредевшая, пустилась в преследование. На минуту место перед дверью опустело.
