Николай Чуковский - Танталэна
Мария-Изабелла проснулась и попросила пить.
— У нас нет воды, — в ужасе восклицал Джамбо, — ни капли воды!
Дон-Гонзалес печально опустил голову.
— Потерпи, моя девочка, — говорил он! — Вот мы прилетим домой, и там ты напьешься вдоволь.
В карманах у Джамбо нашлось несколько твердых, как камень, морских сухарей. Мы разделили их по-братски. Но воды не было. А пить хотелось и нам. Часы проходили за часами, наше положение не менялось.
К вечеру жажда начала сильно беспокоить вас. Настала ночь, вторая ночь, проведенная на этом самолете. Было довольно тепло, и мы хорошо спали. Но утром, проснувшись, я почувствовал, что у меня совершенно пересохло горло. Во рту почти не было слюны.
— Пить, пить! — жалобно стонала Мария-Изабелла. Она очень страдала. Больно было смотреть на ее бледное осунувшееся личико. Ее большие голубые глаза стали еще больше, еще ярче и печально смотрели на нас.
— Под нами земля! — вдруг вскричал Джамбо.
Мы все вскочили на ноги. Действительно, под нами простиралась суша. Я видел темно-зеленые леса, темно-синие реки и желтые выжженные саванны.
— Это Африка, — сказал Шмербиус. — Да, да, это Африка.
Он порылся в кожаном мешке, висевшем на стене нашей каюты, и вынул большой полевой бинокль.
— Посмотрите, — сказал он, указывая на какие-то движущиеся точки, — это слоны.
Я взял у него бинокль. Слоны, слоны! Сколько их! Они протягивают хоботы и рвут листья с низкорослых пальм. Как они медлительны и степенны. И как малы — будто нарисованы на круглых стекляшках бинокля.
А вот антилопы. Они быстро скачут на запад, к огромному синему озеру. Чорт возьми, они пьют! Как бы я хотел быть на их месте.
— Это Танганайка, — говорит Шмербиус. — Я знаю очертания ее берегов.
Снова водная поверхность простирается под нами. Только цвет воды немного светлее, чем в океане.
— Пресная вода, — говорит Джамбо и вздыхает.
Вот обрисовывается западный берег озера.
— А ведь это родина твоих предков, Джамбо, — говорит дон Гонзалес.
Джамбо на минуту забывает свою жажду и улыбается, шевеля своим большим, мягким животом.
— Какое мне дело до родины моих предков, — говорит он. — Моя родина — Америка. Я цивилизованный американец, а не африканский дикарь.
Дон Гонзалес утверждает, что отец Джамбо был людоед. Джамбо горячо протестует.
— Мой отец был раб на Ямайке, — с гордостью говорит он.
Под нами снова леса и саванны. Вот большая деревня, состоящая из круглых бамбуковых хижин. Кругом — возделанные поля. В бинокль я вижу толстых негритянок с младенцами на спинах и негров, дремлющих у входов в хижины. Там, должно быть, чертовски жарко, не то, что здесь в вышине.
Дальше идут сплошные тысячеверстные тропические леса, прорезанные реками. Одна из этих рек была особенно широка и многоводна.
— Ее называют Луалаба, — сказал Шмербиус. — В сущности, это верхнее течение Конго.
По берегам реки ютятся деревушки, но дальше снова безграничный лес.
— А это что за штука? — воскликнул внезапно Джамбо, наткнувшись в углу каюты на какой-то герметически закупоренный металлический сосуд.
Все с удивлением рассматривали находку. Один Шмербиус продолжал глядеть вниз. Мне показалось, что он как-то криво усмехнулся. Джамбо с трудом поднял сосуд на руки.
— Ого! — заговорил он, — да там что-то плещется! Должно быть, вода.
— Пить! Дайте пить… — простонала Мария-Изабелла.
Дон Гонзалес ужасно засуетился. Он сунул руку в кожаный мешок с инструментами и вынул большой напильник.
— На, пили, — сказал он, протягивая напильник Джамбо. Джамбо принялся надпиливать верхнюю часть сосуда.
Вдруг Шмербиус круто повернулся, вырвал сосуд из рук ошеломленного негра и выбросил его через окно.
— Негодяй! — заорал Джамбо и чуть не набросился на Шмербиуса с кулаками.
Но Шмербиус спокойным жестом показал вниз на землю. Чорт возьми, что там случилось? Темнозеленая окраска леса стала понемногу светлеть. Деревья блекли и увядали на наших глазах. В бинокль я видел, как никли огромные пальмовые листья. Баобабы стояли черные и голые, в несколько минут потеряв свою пышную листву. По рекам, животами вверх, плыли бесчисленные туши крокодилов и бегемотов. Слоны, один за другим, тяжело падали на землю, чтобы уже никогда не встать. Обезьяны, как мертвые мухи, чернели на желтой траве.
— Это был баллон с ядовитым газом! — воскликнул я.
— Да, это был баллон с ядовитым газом, — спокойно подтвердил Шмербиус.
Но мы скоро миновали разрушенные области и под нами снова замелькали зеленые леса и желтые саванны.
Наш самолет вот уже вторые сутки словно перышко несся все вперед и вперед. Скорость полета все увеличивалась, и уменьшить ее мы не могли.
К трем часам пополудни она достигала трехсот девяносто шести верст в час, а в четыре мы увидели перед собой берег Атлантического океана. Перелет через всю Африку был совершен меньше чем в девять часов!
— Смотрите, под нами снежные горы, — закричал Джамбо.
— Это не горы, — сказал отец, — это облака. Мы летим над ними. Внизу идет дождь.
Дождь… Чудная, пресная вода…
Во рту у меня было сухо. Язык распух и заполнял собой весь рот. О, хоть бы глоточек воды!
Больше всех страдала Мария-Изабелла. Она уже перестала стонать и молча смотрела в потолок своими большими синими глазами. Дон Гонзалес, отец и я переносили свои муки молча. Джамбо тоже мучился, но его природная негритянская экспансивность не позволяла ему сосредоточиться на своих страданиях. Его, словно ребенка, все интересовало, все развлекало. Шмербиус, казалось, даже не замечал отсутствия воды. Он оплакивал гибель Танталэны. Былая непоседливость покинула его. Он сидел в углу каюты, сгорбленный, состарившийся, безобразный, с полузакрытыми глазами и думал о чем-то своем.
Облака рассеялись, или вернее, мы оставили их позади. Под ними снова простирался необозримый океан. К шести часам быстрота нашего полета достигла четырехсот шестидесяти верст в час. Отец с сомнением посмотрел на толстые стекла окон. Если они не выдержат напора воздуха и лопнут, мы задохнемся. При такой скорости дышать невозможно. Солнце стояло еще высоко. Мы стремительно неслись на запад, в направлении, противоположном вращению земли. И поэтому наши ночи и дни были длиннее, чем ночи и дни обитателей земной поверхности. Солнечное время отставало от наших часов.
В семь быстрота нашего полета стала быстро уменьшаться. Радио-мотор как-то подозрительно заскрипел. А в половине восьмого мы заметили, что наш самолет мало-по-малу снижается. При этом казалось, будто океан снизу поднимается к нам.
Спуск был медленный и плавный. Самолет приспособлен для плаванья, и если мы спустимся не слишком стремительно, никакая опасность не грозит нам.
Но вдруг мотор замолк, самолет нерешительно закачался и затем, как камень, полетел вниз.
Шмербиус с быстротой вихря подскочил к рычагам, ввинченным в стену переднего отделения. Энергия снова вернулась к нему. Снова развевался красный галстух, метались из стороны в сторону фалды фрака. Он перебегал от одного рычага к другому.
Крылья самолета стали раздвигаться, увеличиваться и шевелиться. Быстрота падения замедлилась. Мы спускались толчками, прыгая из стороны в сторону. Поверхность океана неумолимо приближалась к нам. Вот уже видны пенистые гребни волн. Вода теперь кажется не синей, а зеленовато-черной. Она поднималась к нам, как перекипевшее молоко поднимается из кастрюли.
Оглушительный удар сбил нас с ног. В окнах зазеленела вода. Потом наступила тьма: минуты две мы продолжали опускаться в глубь океана. Затем стали медленно подниматься и вынырнули на поверхность. Волны качали нас.
Глава девятнадцатая. Воды! Воды!
Настала мучительная ночь. Мы не спали. Губы, небо, гортань горели у меня, как в огне. Кругом было столько воды — целый океан — а мы не могли утолить своей жажды. Эта вода обжигала и разъедала рот.
О, если бы пошел дождь! Но над нами вздымалось высокое чугунное небо, усыпанное крупными звездами, и на нем — ни одной тучки. Печально встретили мы пышную утреннюю зарю. Наступающий день не сулил нам ничего доброго. Мы понуро бродили по самолету, безнадежно вглядываясь в морскую даль.
Хуже всех было Марии-Изабелле. Девушка таяла на наших глазах. Она уже не могла говорить и, казалось, не понимала, что происходит вокруг. Дон-Гонзалес, тоже похудевший, тоже страдающий от невыносимой жажды, сидел рядом с ней и плакал. Добрый Джамбо не совсем уверенным голосом убеждал его, что она не умрет, мы непременно встретим какое-нибудь судно, которое подберет нас.
Я чувствовал себя совсем плохо и целыми часами лизал большой молоток. Прикосновение холодной стали к языку облетало мои муки.
