Мальчик со шпагой. Трилогия - Владислав Крапивин
1
Решено было, что Словкин складной «Кондорито» свернут и уложат на крышу жигуленка, на багажник. А самого капитана Словуцкого «засунут» на заднее сиденье между Сергеем Владимировичем и Салазкиным и так доставят в город. Словко радостно согласился. Но сначала надо было обработать его «исцарапанные ходули». Кинтель сказал, что не хватит никакой аптечки, нужно «народное средство».
— У вас там осталась, по-моему, треть бутылки…
— Непедагогично… — заметил Каховский. Не поймешь, с подковыркой или всерьез.
— На сей раз обойдемся без педагогики, — сказал Корнеич. — Салазкин, достань…
Тот вытащил из машину бутылку «Аксаковской», она была в самом деле полной на треть.
— Сядь, — велел Корнеич. Словко сел в открытой двери машины, вытянул наружу ноги. Корнеич плеснул на ладони, решительно провел ими по Словкиной «ходуле». Капитан Словуцкий мужественно взвыл.
— Зато жив останешься, — пообещал Корнеич и ту же операцию проделал с другой ногой. Словко хотел взвыть снова, но вспомнил, как вчера терпел похожую (хотя и не водкой) «обработку» Рыжик, и сцепил зубы.
— Теперь грузись, — разрешил Корнеич. Оказалось, что Кинтель и Салазкин уже приторочили велосипед к багажнику. Словко забрался на заднее сиденье. Слева сел Салазкин, справа Каховский.
Поехали.
— Откройте все окна, а то дух, как в самой пропойной забегаловке. Гаишники остановят, вот будет им радость, сказал Кинтель.
— Ну, не от водителя же дух, — заметил Каховский.
— Вы, Сергей Владимирович, рассуждаете с академической логикой. Как и положено деятелю науки, — глядя из зеркальца, сказал Кинтель. — А у гаишников логика своя. Известно какая…
— Говорят, на Украине президент собирается разогнать свою ГАИ, — вспомнил Салазкин.
— До Украины далеко… — сказал Кинтель.
Пахнувший клевером воздух врывался в открытые окна, изгонял из машины «антигаишный» дух.
— А куда это вы катались с бутылочкой? Пикник на обочине? — осторожно пошутил капитан Словуцкий.
— Да уж такой пикник, — вздохнул Корнеич. — На Савельевское кладбище ездили. Помянуть родных и друзей…
— Медведевых? — с пониманием сказал Словко.
— Ну да. Сашу и Кузнечика… А у Дани там братишка и мачеха…
— А еще там журналист Иванов, — добавил Каховский. — Капитан Словуцкий про него, наверно, не слыхал…
— Как это не слыхал! — возмутился Словко. — Это который выручал вас, когда вы тридцать лет назад слиняли из пионерского лагеря! Из-за того, что там директор ваше личное письмо прочитал!
— Точнее, тридцать два года назад, — усмехнулся Каховский. — Неужели и правда эту историю не забыли?..
Корнеич слегка обиделся:
— Я же тебе, Серега, говорил! Это один из коренных мифов «Эспады»!
— Горжусь… — покивал Каховский. — Хотя и печалюсь. При поминании, как быстротекучи годы… Где те романтические времена?
— А сейчас такие же времена, — заступился за свою эпоху Словко. — Рыжик вчера вот так же…
— Да, наслышан, — тут же согласился Каховский. — Он, к тому же, и помладше, чем я тогда был, и дорога была не в пример труднее…
— Рыжик — уникальная личность, — сказал Корнеич. — Он с первых дней впаялся в отряд всей душой. Даже непонятно, как мать не сумела в нем это разглядеть…
— Корнеич, он просится ко мне в экипаж, — вспомнил Словко.
— Ну так о чем речь! Все равно очень скоро экипаже придется переформировывать. Мадмуазель Смугина сделала одну командирскую должность вакантной. А ты же знаешь — это как выдернуть костяшку в башне из домино: сразу все сыплется. Недавно составлял ведомость для гонок и увидел, что все экипажи надо перетасовывать. Заранее предвижу, какие вопли будут на совете… Стажеров придется делать полноправными рулевыми. Так что имей ввиду: с Нессоновыми тебе придется расстаться.
— Тогда я возьму Рыжика и Матвея Рязанцева. А еще останется Сережка Гольденбаум… Они с Рыжиком приятели…
— А ты с Рыжиком, видать, тоже? — вдруг спросил Кинтель и глянул из зеркальца с каким-то особым интересом («Может, вспомнил, как они когда-то подружились с Салазкиным?» — мелькнуло у Словко).
— Н-не знаю… — почему-то смутился Словко. — Просто я однажды помог ему… в одном деле… А сегодня вот опять… Но вообще-то я не понимаю, почему он ко мне просится. Мне одно время казалось даже, что он на меня дуется…
— За что?! — удивился Корнеич.
— Да осенью было дело… Он полез в яхту без спасательного жилета, забыл надеть. А я замотанный тогда был, дежурил на пирсе. Ну и рявкнул, как директор школы, и оставил его на берегу на целый час… Он потом долго косился на меня, дня три…
— Бывает, — усмехнулся Корнеич. — В девяносто втором я тоже рявкнул на одного такого разгильдяя и не хотел брать в рейс на Шаман. На шлюпке. Экипаж еле уговорил меня сменить гнев на милость…
— Это было ужасно… — заворочался и смешно запыхтел слева от Словко Салазкин. — Я был такой ранимый ребенок. Мог заболеть от расстройства…
— И вообще все было бы не так, — вмешался Кинтель. — Если бы Салазкин не пошел тогда с нами, мы, скорее всего, не нашли бы бронзового мальчика…
— Вот и скажите мне спасибо, — сделал неожиданный вывод Корнеич.
— Спасибо! — разом отозвались Кинтель и Салазкин. И расхохотались.
Словко вспомнил:
— Игорь Нессонов сочиняет сценарий. И туда вставил бронзового мальчика с фонариком. Кто этот фонарик видит сквозь космос, тот… ну, в общем хороший человек.
Все почему-то замолчали. И Словко даже показалось, что каждый проверяет: видит ли он искрящийся свет? Не снаружи, а внутри себя. Возможно, так и было. Потому что Салазкин вдруг сказал:
— Я видел фонарик… там. Когда сидел в яме у Саида. Вспоминал… Я, кажется, не рассказывал…
2
Наверно, машина не хотела, чтобы Салазкин говорил о печальном. Вдруг завизжала, заюлила. Кинтель нажал на тормоза. Вылез, глянул на переднее колесо.
— Ну, ясно. Теперь вот уж точно пикник на обочине. Господ пассажиров просим посидеть на травке, буду ставить запаску…
— Помочь? — с готовностью спросил Салазкин.
Кинтель сказал, что лучшая помощь: не путаться под ногами и руками. Салазкин сделал вид, что уж-жасно обиделся и с надутым видом сел под густой березой. Остальные устроились на травке неподалеку.
Словко терпел с полминуты, а потом не удержался:
— Саня, а вы… а ты… как там в яме? Что было с фонариком? — Он поймал неодобрительный взгляд Корнеича, но было уже поздно. Салазкин же отозвался сразу, без неохоты:
— Ну, я уже говорил кое о чем Кинтелю. Когда он меня в госпитале навещал… Было так. Сгребли меня, значит, когда был без сознания, и очнулся я в темноте. Рука перевязанная, не сильно пораненная, лоб тоже… Где я, у кого, совершенно не понять… Раз в день воду дают и кашу вонючую. Иногда с хлебом, иногда так… Ведерко спускают на веревке. Так сказать, «биотуалет»… В яму через щель иногда
