Евгений Наумов - Загадка острова Раутана
— Это, наверное, колдовали здесь, да? — Светка обернулась к Мише. Но тот, глядя на изображение, покачал головой.
— Нет, это не чукотский рисунок. Нет… так наши не рисуют.
— Наверное, туристы, — решил Эдька.
Они еще посидели на теплом камне и двинулись дальше.
Вскоре ведро наполнилось отборными крепкими грибами.
— Вот Ксаныч обрадуется! — сказал Эдька. — А еще говорил: не найдем грибов.
Вдруг Светка перестала видеть коричневые шляпки. Она пристально смотрела вокруг, но ни одного гриба нигде не было. И тут поняла: нет солнца. Она запрокинула голову — тяжелые тучи ползли по небу.
— Однако надо возвращаться, — хмурясь, сказал Миша. — Видно, зря мы сняли куртки…
Они шли назад, не глядя по сторонам, быстрым шагом. Навстречу задул ветер, он все усиливался и вскоре стал пронизывающим. Не успели они пройти половину пути, как повалил снег. Эдька на ходу сорвал большой гриб, на шляпке которого лежала крохотная горка снега.
— Ну, дела! — ежась, сказал он. — В первый раз собираю грибы-подснежники.
— Быстрее, быстрее! — подгонял Миша. Добежав, они остановились над крутым обрывом. И ведро выпало из рук Эдьки.
— А где… шлюпка?
На пустой берег с шумом набегали волны. Может быть, они не там вышли? Нет, внизу, до половины врытое в песок, виднелось бревно, ощетинившееся вбитыми в него костылями. Сбежав вниз, пристально осмотрели бревно.
— Обрывка цепи нет, значит, шлюпку не могло оторвать, — стуча зубами, заметил Миша. — Здесь кто-то был.
Он указал на глубокий след сапога, отпечатавшийся в сыром песке. Высокая, больше других, набежавшая волна рассыпалась у его ног, размыла песок, разгладила.
— Та лодка, — сказал Эдька. — Помните? Она пришла сразу же вслед за нами. И какой-то тип в плаще сидел на корме. Наверное, он украл шлюпку.
Миша с сомнением покачал головой.
— Никогда не слышал, чтобы здесь кто-то у кого-то крал. А шлюпку…
— Не могло же ее унести! — горячился Эдька. Миша посмотрел на море.
— Ветер на берег… Да, кто-то взял лодку.
И ребятам стало совсем холодно.
Вокруг пленки
Ленька распахнул дверь мастерской и увидел Бекоева. Тот склонился над столом, пристально рассматривая что-то. Он даже вздрогнул, увидев Леньку, ведь, по его расчетам, тот должен быть именно в это время на острове.
— Отдайте… пленку! — выдохнул Ленька. Мастер инстинктивно пытался загородить собой полку, но было поздно: мальчишка уже заметил блестящий край коробки. — Вон она лежит!
«Эх, черт! — выругался про себя мастер. — Надо было ее спрятать».
С трудом овладев собой, он безразлично усмехнулся:
— Лежит, ну и лежит. Только собирался ее отнести, самолет уходит, — он взглянул на часы.
— Нет, нет, — перебил Ленька. — Я проявлю ее сегодня же!
— Как? — насторожился мастер.
— В школе-интернате. Там химикалии привезли.
Бекоев взял остро отточенный нож и провел им по ногтю. Осталась тоненькая белая бороздка.
— Та-ак… Ты чем-то взволнован?
— Нет, — Ленька как зачарованный смотрел на тонкое узкое лезвие.
— Ты, может, думаешь, что я не верну тебе пленку?
— Ничего я не думаю, — Ленька упрямо нагнул голову, не сводя глаз с ножа. Бекоев уставился на него тяжелым неподвижным взглядом. У Леньки по спине побежала струйка холодного пота.
— А ты почему не на острове? — неожиданно спросил мастер. — Ты же собирался за грибами.
— Я не ездил, — выдавил Ленька.
— Ага, — нож со стуком упал на стол. — Ну, возьми свою пленку.
Ленька ослабевшими руками взял скользкую холодную коробку с нарисованным пионерским значком на этикетке и выскользнул за дверь. И тут, не выдержав, он припустил во весь дух, так что ветер свистел в ушах. Вдруг он остановился: у гостиницы он увидел светлую «Волгу». Рядом с ней топтался Саночкин, задумчиво глядя на дорогу и покуривая папиросу.
— Эй! — сказал он, увидев Леньку. — А я за тобой заехал.
В жаркие солнечные дни, если не было срочных съемок. Василек загорал на крыше гостиницы.
— Это же красота! — доказывал он студийцам. — Рядом льдины толкутся, на берегу ромашки цветут, а ты на крыше загораешь под рев белых медведей. Здешний загар самый сильный!
Вот и сегодня денек выдался на славу: солнце пекло совсем по-южному, и Василек даже задремал. Проснулся он оттого, что кто-то дергал его за ногу.
— Ты что здесь делаешь? — кричал Ленька. Василек подскочил и недоуменно посмотрел на него.
— Как что? — прохрипел он. — Не видишь — загораю…
— Загораешь или замерзаешь?
Только тут Василек почувствовал адский холод. Где же солнце? Взглянул на небо и ахнул — падали снежинки.
— Так недолго самому белым медведем стать! — пошутил Ленька. Василек, стуча зубами от холода, кинулся к слуховому окну. Спустившись, он влетел в кабинку душа и открыл вентили. Но тотчас с криком отскочил. Подошел Ленька.
— Ты чего? Вода-то теплая, — он подставил ладонь под кран.
— Сжег спину, — просипел Василек. — Так и горит… Видать, на солнце перележал.
— Фокусник! И сжег, и обморозил спину — все сразу.
Потом Василек сидел на табуретке посреди комнаты и пил горячий чай с медом.
— Ты почему не забрал пленку в быткомбинате, как я тебя просил? — подступил к нему Ленька.
— Забыл.
— Эх ты! Ну, ладно, я сам забрал, — Ленька показал коробку. — Только ты прояви ее сейчас, а, Василек? Это очень важно, понимаешь?
— Ты знаешь правило, — Василек налил новую кружку. — Важные пленки проявляешь сам.
— А если я не могу? Ты забыл другое правило: помоги товарищу?
— Ничего я не забыл, — Василек смахнул пот со лба. — А ты почему не можешь?
— За мной горняк приехал, повезет на рудник. Буду снимать, понял? «Волга» ждет! — с гордостью сказал Ленька.
— Это где же она тебя ждет? — Василек подскочил к окну.
— Ну… сейчас не ждет, взрывник поехал по делам в порт, а на обратном пути меня возьмет.
— Угу, — сказал Василек.
— Так проявишь?
Василек деловито взвесил коробку на руке.
— Надо разрешение Ксаныча.
Ленька застонал. Напуганный разносом Ксаныча после их самовольного путешествия. Василек стал дисциплинированным до тошноты. Все свои поступки он «согласовывал» с Ксанычем и без его разрешения не делал и шагу. Даже уходя в столовую или кино, он ставил Ксаныча об этом в известность.
— Да разрешит Ксаныч, разрешит!
— Вот когда разрешит, тогда и проявлю.
Ленька яростно сверлил его глазами. Но и это не подействовало на Василька. Он пил чай и осторожно почесывал сгоревшую спину.
— Ну, ладно. Побежали в штаб!
Еще в коридоре они услышали рокочущий бас начальника штаба Виктора Семеновича Лебедя, высокого человека с совершенно белой головой:
— Положение предвидится исключительное — скорость ветра достигнет шестидесяти и более метров в секунду. Мы приняли срочные меры. Работы в порту приостановлены, грузы закреплены и укрыты брезентами, краны принайтовлены с двойной страховкой. Мелкие суда привязаны за все кнехты, крупные выгоняем за остров Айон. Два ледокола — «Ермак» и «Адмирал Лазарев» стоят на аварийном дежурстве. Поднята по тревоге группа водолазов и спасателей.
Ленька подошел к самой двери и, улучив момент, дернул Ксаныча за рукав. Тот бросил на него искоса быстрый взгляд.
— Можно Васильку проявить пленку в интернате?
Ксаныч молча кивнул и опять приник к визиру. Рядом Дрововоз держал в высоко поднятой руке яркие лампы-софиты, от блеска которых недовольно морщились моряки. Лицо его побагровело от напряжения и важности. Он даже не взглянул в сторону Леньки.
— Погодка для серьезных дел! — пробормотал мастер Бекоев, низко пригибаясь и защищая лицо от секущего ветра. — Как раз вовремя…
Он захлопнул за собой дверь подъезда старого многоквартирного дома, прошел по коридору, заставленному бочками с питьевой водой. Потом юркнул в какую-то каморку и прислушался. Скоро забухали тяжелые шаги.
Вошел Жмакин. Он настороженно огляделся.
— Лодку угнал?
— Угнать-то угнал, — Бекоев посмотрел в щель. — Да вишь ты, сорвалось дело. Шкет объявился и пленку забрал. Он не пошел на остров.
— Чего ж ты отдал? — Жмакин почернел лицом.
— А как не отдать? Увидел ее, плохо лежала…
— Ну, тогда надо было… — Жмакин сжал пальцы.
— Ишь чего захотел! — насмешливо процедил Бекоев. — В комбинате, в общественном месте… Это все равно, что с сопки вниз головой.
— Гм… Верно. Да на карте-то сколько! Что же делать?
По губам Бекоева скользнула ухмылка. Он знал, что Жмакин без него шага не может шагнуть. И тот знал, что мастер хитрей змеи, в любую щель проникнет. На этом пока держалась их дружба, если можно было назвать дружбой то, что их связывало.
