Даниил Аль - Дорога на Стрельну
— Добро, — согласился майор. — Забирай этого молокососа к себе и допроси. Только дай ему в самом деле чего-нибудь поесть… Доценко, обеспечь котелок каши там или щей… И тому тоже снеси, который у капитана… Все. Выполняйте.
— Есть выполнять, — обрадованно сказал Будяков. Он засветил карманный фонарик и дёрнул меня за рукав.
— Двигай вперёд по свету.
В коридоре и на лестнице было темно. Однако из-под многих дверей был виден бледный свет. И внизу, и наверху слышались голоса. Дом был густо населён.
Мы поднялись на второй этаж и оказались в просторной комнате. Будяков зажёг от зажигалки коптилку. Он уселся на стул, сдвинул лежавшие на столе бумаги.
— Бери стул, вон там, у стенки, — приказал он мне.
Когда я сел, Будяков с оттенком торжества в голосе произнёс:
— Ну, вот что, Данилов, дело твоё яснее ясного. Давай не тянуть. Быстренько все запишем, как было, и кончен бал.
— Что значит «яснее ясного»? Вы же меня ещё не допрашивали. А ведь сами сказали, что хотите что-то выяснить.
— Вот сейчас я тебя и допрошу. Между прочим, все по закону. Вот и бланк протокола допроса у меня есть.
В комнату вошёл старшина Доценко. Он принёс мне котелок с горячей кашей и четвертинку хлеба.
— А ложки у вас не найдётся? — спросил я, не зная, как приступить к каше.
— Ложка у солдата завсегда должна быть своя, — отвечал старшина. — В сапоге.
— Так у меня же нет сапога. В полуботинок её не засунешь… — оправдывался я. — А вообще-то, у меня ложка есть. Только она в ранце, который вы у меня отобрали.
— Ишь ты, ложку ему ещё подавай! Прямо как в ресторане он здесь себя чувствует, — проворчал Будяков. — Может быть, тебе ещё салфетку подать?!
Я не отвечал, плотно набив рот хлебом.
Старшина вынул из сапога ложку и протянул мне.
— Напрасно ты, старшина, свою ложку даёшь неизвестно кому. А вдруг окажется, что это враг, шпион какой-нибудь? Получится, что ты из одной ложки с врагом кушал? А? — Будяков засмеялся своей шутке.
— А ничего, — спокойно отозвался Доценко. — Я соби враз другую ложку раздобуду. — С этими словами он пошёл к двери.
Я принялся, давясь и обжигаясь, уплетать кашу. Было боязно, как бы Будяков не отнял у меня котелок, если каша помешает мне внятно отвечать на его вопросы. К счастью, он умиротворённо готовился к записи протокола: проверил, есть ли чернила в белой «непроливайке», попробовал, как пишет перо… Я тем временем рассматривал его лицо. Было оно худое и длинное. Подбородок выдавался вперёд острым клином. Над узким, несколько скошенным назад лбом вились мелким барашком светлые волосы. Лицо как лицо. Обычное, ничем не примечательное.
— Ну что ж, пообедали, а теперь будем работать, — сказал Будяков, закончив свои приготовления. И он начал задавать мне вопросы.
Его интересовали самые неожиданные подробности. Он спросил о том, что именно мама сказала мне на прощание. Услыхав, что она преподаёт немецкий в институте, он стал интересоваться, не немка ли она из Германии, из Прибалтики или на худой конец из Поволжья. А если нет, то каким образом она может в совершенстве знать немецкий?
С моих слов он установил, что мы с Андреем сами, без чьего-либо приказа, отказались от попытки пройти в Стрельну.
Самое пристальное внимание Будякова привлёк мой разговор по немецкому телефону с капитаном Хольцманом.
— С этого бы и начал, — сказал он мрачно, досадуя теперь о времени, потраченном на другие разговоры. — Дело, выходит, серьёзное. Ты, как я и думал, не простой дезертир…
— Я вообще не дезертир.
— Я и говорю — не дезертир ты. Не сто девяносто третья, а пятьдесят восьмая, один «б», то есть изменник Родины.
— Никакой я вам не один «б», и не сто девяносто третья тоже!
— А кто же ты?
— Я доброволец. Защищаю Ленинград…
— Скажи пожалуйста. Он — защитник Ленинграда! Без него мы Ленинград не защитим! Без трусов и предателей только и можно остановить наши войска на рубеже обороны, а значит, остановить немцев. А пока такие защитнички имеются, мы так и будем драпать да в окружения попадать. Отвечай на вопрос: распоряжения немецкого офицера выполнял?
— Да какие же это распоряжения?
— Он велел наблюдать и доложить обстановку?
— Велел.
— Выполнил его приказ?
— Якобы выполнил. На самом же деле его дезинформировал.
— Как выполнил — это другой вопрос. Факт, что выполнил… Вот оно как обернулось… А ты говоришь — зря тебя задержали. Нет, парень, зря никого не задерживают. Ну, сам скажи, много ли таких случаев, чтобы наши военнослужащие вступали в связь по телефону с немецким командованием?.. Это же на весь советско-германский фронт, от Белого до Чёрного моря, единственный факт. Здорово я тебя расколол!
— Я сам все рассказал.
— Сам бы ты ничего не рассказал. Важно правильно вопросы ставить. Тут искусство требуется… Ладно. Давай-ка все это запишем.
Будяков обмакнул перо в белую чернильницу-«непроливайку».
— Пишите точно, как я говорил.
— Само собой. Как закон требует. Все дословно.
Он начал писать, изредка обращаясь ко мне за уточнениями.
В комнате горела коптилка, тихо поскрипывало перо, что-то бубнил себе под нос Будяков. Когда разрывы снарядов слышались близко, он отрывался от протокола и вслушивался.
— Такая война идёт, немцы к Ленинграду рвутся, — сказал он во время одного из таких перерывов, — а тут сиди и разбирайся со всякими.
— Зачем же вы тут сидите, — отозвался я. — Шли бы под Урицк или под Пулково. И я бы с вами пошёл. Больше было бы пользы для Ленинграда.
— Подлец ты, подлец… — Будяков покачал головой. — Я из-за тебя здесь сижу, и ты же меня этим попрекаешь! Не всем выпало счастье в прямом бою грудью встречать врага, Враг ведь хитёр и коварен. Из попавших в плен и из гражданских он вербует и засылает к нам шпионов и диверсантов, агитаторов и ракетчиков. Всех их надо выловить и обезвредить. А сколько среди миллионов честных воинов попадается трусов, которые драпают сами и разлагают своим бегством других! Сколько дезертиров, сколько членовредителей, а?
— Не так уж много.
— Верно. А почему не так много? Потому что на пути таких, как ты, встают такие, как я. Без этого трусов и предателей развелось бы больше. А это опасно для войск. Это смертельно опасно, особенно когда враг у ворот. Вот подумай над этим, подумай!
Будяков снова стал писать, а я никак не мог понять, что же все-таки получается. Все, что сказал Будяков, верно, абсолютно верно. Дезертиров надо вылавливать и наказывать. Трусов, предателей, диверсантов, шпионов надо ловить и обезвреживать. Кто же с этим не согласен?! Выходит, он, Будяков, глашатай истины, её представитель. Но почему его истина становится ложью, как только она касается меня лично? А может быть, я действительно преступник — дезертир, предатель Родины — и просто не понимаю этого?
Тут я вспомнил вопрос, заданный мне на экзамене по философии. Было это давно, в июне.
Я вытянул билет «Учение об истине» и чётко отбарабанил необходимые формулировки. Получил «отлично». Но только теперь, в эти странные и страшные минуты, слова, которые я тогда так бойко отчеканил, наполнились для меня жизненным смыслом. «Нет истины вообще, — говорил я тогда. — Истина всегда конкретна». Для подтверждения этой мысли я привёл записанный на лекции тезис знаменитого хирурга Пирогова: «Нет болезней, есть больные». Я разливался соловьём, развивая этот тезис с высоты слышанных от мамы разговоров о чьих-то недугах: «Предположим, два человека ослабли, перенеся воспаление лёгких. Им, как и полагается, прописывают глюкозу. Но! Один из больных выздоравливает, а другой умирает: он страдал хроническим диабетом и глюкоза, столь полезная при болезни лёгких вообще, этого конкретного пациента убила». Экзаменатор сказал, что я по-настоящему проник в суть вопроса… Нет, по-настоящему в суть вопроса я проник только сейчас. И для меня вдруг будто молнией осветилось моё положение. До этой минуты все, что говорили лейтенант с косыми баками, и майор, и лейтенант Будяков, воспринималось мною как нечто случайное и в силу этого неопасное, легко отразимое. Теперь я понял, что все они, в общем, правы.
Чем была рядом с их большой правдой моя такая частная, такая маленькая правота? Пустяком, не имеющим значения.
Ведь и задержали нас не случайно. Мы и в самом деле направлялись в тыл, несли в плащ-палатке кучу трофейного оружия. Вид у меня был явно странный: красноармейская каска, ранец, гражданская тужурка, гражданский костюм, полуботинки… Конечно, все это, вместе взятое, наводило на подозрения. Да и рассказ мой, конечно же, был необычен. Я ведь сам подумал там, возле трубы: рассказать кому-нибудь про наш бой и разговор с немцами по телефону — не поверят. Вот и не верят…
Будяков придвинул ко мне листы протокола.
— Прочтёшь — в конце напишешь: «Протокол с моих слов записан правильно и мною прочитан». И подпись поставишь.
