Анатолий Рыбаков - Выстрел
Агенты угрозыска вошли в квартиру.
Они вышли оттуда с Витькой и поднялись на чердак.
Миша устал, хотелось спать, он присел на ступеньку лестницы, прислонился к перилам.
В широких окнах брезжил ранний майский рассвет.
Валентин Валентинович стоял в дверях квартиры. И как ни устал Миша, он не мог не заметить на лице Навроцкого выражения плохо скрываемой тревоги, напряженности, готовности к любым неожиданностям.
Жильцы не уходили, подходили новые, подошли отец и мать Витьки. Отец был трезв, суетлив, поворачивался во все стороны, слушал разговоры, все время приговаривал: «Так ведь разобраться надо по справедливости, а как же, иначе нельзя». Мать смотрела на всех умоляющим, жалким и затравленным взглядом.
В квартире что-то происходило, осмотр или обыск. Тело Николая Львовича перенесли в комнату.
Вернулись с чердака агенты угрозыска с Витькой. Мать метнулась к нему, но Витька сурово проговорил:
– Чего кидаешься?
Можно было только подивиться его дерзкому хладнокровию.
– Отойдите, гражданка, – сказал агент.
– Это его мать, – объяснил кто-то из толпы.
– Незачем волноваться, – ответил агент, – все выяснят.
Они опять вошли в квартиру.
Миша сидел на лестнице. Валентин Валентинович стоял в дверях.
Настало утро, люди уходили на работу, другие толпились на лестнице, во дворе, у подъезда.
Из квартиры вышли милиционеры, между ними шел Витька. Все хлынули за ними. Спустились во двор и Миша с Валентином Валентиновичем.
– Проходите, граждане, проходите! – говорили милиционеры, раздвигая толпу.
В воротах Витька оглянулся, разыскивая глазами мать, но, видно, не нашел ее.
Его взгляд встретился с Мишиным взглядом.
27
Тяжелые, намокшие бревна захватывали баграми, обвязывали веревками, втаскивали на берег, грузили на дроги, стоявшие вдоль набережной, тогда еще не гранитной, а земляной, местами выложенной булыжником, между камнями пробивалась чахлая травка.
Яша Полонский всех подбадривал:
Это мы разгружали поленья,Провалившись по пояс в воде,Это мы, это мы, поколеньеРвущихся к новой весне.
– Сатира получается у тебя лучше, – заметил Миша.
– В данном случае нужна не сатира, а доходчивая агитка, – ответил Яша, сморкаясь в платок.
– Простудился.
– Ходил я по лужам, теперь я простужен.
На школьном дворе ребята распиливали бревна, кололи чурки на дрова, цепочкой передавали друг другу, укладывали штабелями возле котельной. За лето дрова высохнут, на следующую зиму школа будет обеспечена топливом.
Кончаются занятия, кончается школа…
На последнем бюро обсуждали, кого рекомендовать в председатели учкома на будущий год. Миша предложил Сашу Панкратова. Только-только передали в комсомол? Ну и что? Толковый парень, смелый, принципиальный. С ним согласились – хорошая кандидатура. И другие ребята ничего: Нина Иванова, Максим Костин… Всегда кажется, что тот, кто придет после тебя, будет хуже, но ведь и те ребята, которых сменил он, Миша, тоже считали его маленьким, боялись, что дальше будет не так. Не так, конечно, по-другому, а ничего, работал.
В цепочке ребят, передающих дрова, Миша увидел Андрея Зимина и Леню Панфилова. Жалко Андрея, и Люду, и их маму, не похожую на маму. И ничего не выяснено, подозрение на одного Витьку.
Миша не мог забыть, как оглядывался Витька, разыскивая мать. Он увидел Витьку таким, каким знал в детстве, тот Витька не мог убить. И Витька, который искал глазами мать, тоже не мог и не убил Зимина. Чистая психология, конечно, а все же не мог убить.
Как-то Миша зашел к Люде. Она читала, отложила книгу, когда Миша вошел, посмотрела на Мишу глубоким, выжидательным, совсем новым взглядом, потом вдруг улыбнулась:
– Садись!
У Миши сжалось сердце от этой улыбки. Странная девчонка, гордая. Он вспомнил разговор с Николаем Львовичем. Николай Львович сказал тогда: «Это делает ей честь». Она и сейчас держится так же, старается скрыть свое горе, не навязывает его никому. А они пели про нее: «Я жеманство, тру-ля-ля…»
– Где мама? – спросил Миша.
– Скоро придет.
– Как она?
– Мне кажется, она еще не понимает, что произошло, не верит, не осознает. То вдруг становится такой, будто сама умерла. А иногда она вдруг начинает лихорадочно обвинять Витьку Бурова, быстро, быстро, и все про Витьку, все про него, как-будто хочет и себя и меня убедить, что именно он во всем виноват.
– Наверно, она так и думает, – заметил Миша.
– Да, убеждена в этом. Она всегда его побаивалась, хотя не всегда сознавалась, храбрилась, а теперь утверждает, что еще до всего он пытался на ее глазах влезть в окно.
Миша взглядом примерился к пожарной лестнице.
– Это довольно сложно.
– Я то же самое ей сказала, а она отвечает: «Сложно? Для него?»
– А что было в портфеле?
– Служебные бумаги, какие-то документы на брак.
– Зачем они Витьке?
– Возможно, он их просто выбросил. Мама утверждает, что ему был нужен портфель. Ведь они собирались в Крым. Андрей замусолил том энциклопедии на «К», Андрей ведь еще совсем дурачок. Он, например, своим почерком, с ошибками через каждые два слова, изготовлял «дАкумент». В «дАкументе» указывалось, что учитель Витя Буров едет со своими больными чахоткой учениками в Крым.
– Для Крыма нужен не портфель, а чемодан. Но допустим. Скажи, если не секрет, почему о пропаже портфеля твой отец не заявил в милицию?
– Роковая ошибка. Если бы заявил, то остался бы жив. Но понимаешь… В тот вечер дома оставался один Андрей, папа опасался, что подозрение падет на него. Кроме того, если Андрей как-то причастен к пропаже, то папа надеялся, что со временем он сумеет вернуть документы. Зачем они ребятам?
– Неужели Андрей причастен?
– Нет, ни в коем случае, этого не может быть. Я пытаюсь представить себе ход папиных мыслей.
– Ну хорошо. Витька украл портфель, допустим, даже с помощью Андрея. Но убийство…
– Я не верю, что Витька убил папу, не верю… – сказала Люда. Я думаю, что нас хотели ограбить, проследили, как мы уехали на дачу, забрались в квартиру, но папа неожиданно вернулся с дороги.
– Да? Почему?
– Вспомнил, что ему надо написать докладную записку. Конечно, это очень странно, я до сих пор ломаю над этим голову.
– Действительно, странно, – сказал Миша.
– Вообще много непонятного… Например, о пропаже портфеля я узнала после того, как убили папу.
– Тебе не говорили? Скрывали? Целую неделю?
– Да.
– Почему?
– Мама говорит: не хотели волновать меня… Я в это не слишком верю.
– И Андрей тоже не знал?
– Андрей знал, они спрашивали у него, где портфель.
– Значит, только от тебя скрывали?
Люда пристально посмотрела на Мишу:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Просто констатирую это обстоятельство.
Но для самого Миши это обстоятельство было ясным: Зимин не доверял Люде из-за Навроцкого.
Может ли Миша сейчас доверять Люде? А если она передаст Навроцкому?.. После того, что случилось, сомнительно. А впрочем… Пусть думает в другой раз, с кем шататься по ресторанам!
– Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала: в портфеле действительно были документы на брак. Но этот брак был отпущен твоему знакомому, Валентину Валентиновичу…
Миша подробно, обстоятельно рассказал Люде об эпизоде с вагоном.
– Кстати, – безжалостно заключил Миша, – когда вы с Юрой танцевали в ресторане, Валентин Валентинович разговаривал с Красавцевым, а потом Красавцев передал документы Николаю Львовичу в проходной, когда Николай Львович шел домой. Николай Львович не хотел брать, Красавцев навязал их ему.
Люда ошеломленно смотрела на Мишу.
– Но когда пропал портфель, Валентин Валентинович был с нами в театре…
– Был… А когда убили Николая Львовича, был со мной в цирке… Я его не обвиняю, я просто рассказываю тебе некоторые обстоятельства.
Люда широко раскрытыми глазами смотрела на Мишу. Потом закрыла лицо руками.
– Ну, ты чего…
– Это я убила папу. – Она отняла руки, глаза ее были сухие и красные. – Я привела этого человека в наш дом.
«Что-то не так получается у меня с этой семьей, – подумал Миша. – То злюсь на них, то жалею».
– Я ведь не сказал ничего утвердительного, просто пытаюсь связать между собой некоторые факты.
– Это я убила папу, – повторила Люда, – я привела этого человека в дом. Папа говорил, что он ему не нравится, не хотел видеть его в нашем доме. Теперь я понимаю почему: он знал, он предчувствовал… Боже мой… Это я, я, я… Все я… Виновата одна я. Ведь когда он пришел к нам перед театром, я сразу поняла, что он такое: все врет, ни одного слова правды, я все почувствовала, но у меня не хватило духа отказаться, не идти в театр, мне было стыдно перед папой, перед мамой… Боже мой, боже мой, что я наделала…
