Рафаэль Михайлов - Тайной владеет пеон
Но они еще не знали, что маленькие, дробно стучащие составы, вывозящие зеленый груз к побережью, остановились. Машинисты сошли на траву, а между банановыми связками, подвешенными к потолкам вагонов, протянулись надписи: «Гватемальские плоды — гватемальцам! Движение прекращаем на 24 часа».
Портовики остановили ленты транспортера. Вместо банановых гирлянд на суда потекли письма: они не были подписаны — тяжелую руку Армаса здесь хорошо знали, но они дышали гневом гватемальских женщин, партизанских сестер и матерей, детей и братьев, отчаяньем и ненавистью узников Армаса, суровостью людей Пуэрто.
«24 часа борьбы, — говорилось в тех письмах, — 24 часа гнева: так Пуэрто отвечает на отмену Армасом земельной реформы».
«Армас нам не бог, не президент. Он нам никто. Он даже не гватемалец. Он грингерос».[29]
«Мы требуем прекращения репрессий и немедленного роспуска армасовских банд!»
Большой конвейер встал.
Давно уже в главной конторе Ла Фрутера не творилось такого переполоха. Волна народного негодования напомнила ту, что буквально выплеснула из Гватемалы карлика Убико.[30]
24 часа... Это значило, что компания потеряет около 150 тысяч долларов чистого дохода.
Это значило, что еще целые горы плодов, которые принесли бы новый колоссальный доход, будь они свое временно погружены на суда-рефрижераторы, сгниют до завтра на берегу и в вагонах.
Это значило, что могучая и всесильная Ла Фрутера, ворочающая не только бананами, но и президентами, имеющая разветвленную сеть полицейских, шпионов, банды наемных солдат, провернувшая за полвека сотню заговоров и переворотов, должна отступить, сдаться, подорвать свой престиж.
Вот когда карательные войска стали спешно перебрасываться на ликвидацию гватемальского «сюрприза».
Щупальца спрута, обвившего партизан, нехотя начали разжиматься.
Подпольщики ударили по мишени без промаха.
9. ПАТРИОТЫ И КАРАТЕЛИ
Тропический лес спит.
Это значит, что хищники выходят на охоту и пронзительные крики обезьян, взлетающих по своим зеленым лестницам к небу, предупреждают лесной мир об опасности.
Это значит, что листья великанов жадно вдыхают ночную прохладу и матапалос — «убийца деревьев», — подобно фосфоресцирующему спруту, теснее обвивается вокруг соседнего деревца, стремясь задушить в своих смертоносных объятиях молодые побеги.
Это значит, что зеленые поляны и черные, переплетенные узловатыми корневищами тропинки превращаются в восточные ковры, готовые при первом же приближении разлететься, разлиться океаном порхающих бабочек, которыми так славится Гватемала.
Тропический лес спит.
Это значит, что тысячи неожиданных звуков поднялись из темной глубины леса и сплелись в разноголосую симфонию, в которой мяуканье ягуара так же трудно различить, как шелест бабочек. И тайный дирижер ночного хора лесных гигантов — ветер — появляется внезапно, извлекает из раскидистых крон могучее «фортиссимо», заглушая остальные звуки, чтобы тотчас выйти на луга и издали послушать, как шуршат, шепчутся, стонут, пищат, мяукают, грызутся, рычат и ревут обитатели чащи.
Тропический лес спит.
Но трое людей, отрезанные от мира, зажатые болотом, непроходимой лесной стеной и солдатами импортного президента, не спят. Они сделали все, что нужно. Они заминировали подступы к болоту и для видимости подорвали две мины. Они разбросали палатки и вещи так, чтобы у карателей сложилось представление о паническом бегстве отряда, и даже опрокинули вокруг тлеющих костров еще не остывшие миски. Они связались по рации с армасовцами и предупредили их, что отряд готовится в пять часов на рассвете дать бой преследователям.
И они знали, что в четыре каратели сами ринутся на отряд. Вернее — на то место, где отряд был и где его уже нет.
А пока они сидят у костра и беседуют о делах мирных, далеких от войны и тревожного ожидания.
— Семья-то у тебя есть? — спрашивает Вирхилио у Чиклероса.
— Никого нет. Один. Невеста была. Когда сватов засылал, — лучших прыгунов выбрал. Изгородь у тестя высокая: докажи, что жениху все нипочем и высота не в тягость. Доказал. А только много запросил с меня тесть...
— Приданого?
— Да нет, приданое отработал бы. Я работать умею. Он велел выйти из союза, с рабочими не водиться... Ну, я сватов заставил обратно прыгать.
— Молодец! — с уважением говорит Мануэль.
— Знаю, что молодец, — смеется Чиклерос, — а шрам остался. Как у нашего Вирхилио на щеке. Где ты его подцепил, дон Вирхилио?
— Был у нас один диктатор, — неохотно вспоминает Вирхилио. — Эстрада Кабрера![31] Очень не хотел уходить, парламент велел запереть в казарму. Восемь дней мы дрались на улицах с солдатами Кабреры. Я еще мальчишкой был, от отца не отходил. Гватемальцы победили, а у меня остался этот подарочек.
И он проводит рукой по тонкому, не очень заметному рубцу.
— Боец со стажем, — шутливо говорит Мануэль. — Всю жизнь будешь воевать?
— Такая у меня профессия, — вздыхает Вирхилио. — Не будь сейчас Армаса и армасовцев, вы бы, сеньоры, работали, учились, влюблялись, детей нянчили, а я все равно сидел бы в какой-нибудь дыре и выслеживал заговорщиков.
Он протягивает палец по направлению к Рио Дульсе.
И, словно по жесту волшебника, ожил лес, со стороны реки послышался пронзительный свист и разорвалась шрапнель.
— Прижмитесь к земле! — крикнул Вирхилио. — Лучше у стволов.
Все трое подползли к деревьям. Снаряды начали рваться в лагере.
Мануэль припал к земле: на ноге выступила кровь. Друзья оттащили его под защиту стволов. Вирхилио осмотрел рану.
— Осколок под самой кожей. Потерпишь?
Он надрезал кожу ножом, подцепил крошку металла и осторожно ее вынул. Мануэль стиснул зубы, но молчал. Чиклерос успел нарвать какой-то травы, приложил ее к ране и перетянул ногу Мануэля своим шарфом.
— За сутки поставлю тебя на ноги, — успокоил Чиклерос грузчика.
— За сутки они меня отправят к дьяволу, — сказал Мануэль.
Вирхилио и Чиклерос переглянулись.
— Молчание! — сказал Вирхилио. — Я старый разведчик и плохих советов не даю. Скажешь, что давно просился в Пуэрто к дочери и повздорил с команданте; представился случай — и сбежал из отряда.
Снаряд разорвался на поляне. Но толстые стволы вековых деревьев заслоняли трех мужественных гватемальцев, и только вздрагивали кроны и стонали ветки при каждом взрыве.
— Не умею притворяться, — наконец откликнулся Мануэль.
— Мы поработаем на тебя с Чиклеросом, — заключил Вирхилио. — Но ты и сам не плошай. Ну, держись, ребята!
— Эх, было хорошее время, — вздохнул Чиклерос.
Обстрел прекратился. Прорезая воздух автоматными очередями, на поляну с разных сторон высыпали сотни людей: солдаты, офицеры, люди в штатском. Высыпали и застыли в удивлении и тревоге.
Лагерь был пуст.
А потом были взяты в плен Вирхилио, Мануэль и Чиклерос.
На том же месте, где несколько часов назад заседал партизанский штаб, была раскинута палатка для группы Фоджера. Здесь, кроме нескольких офицеров, которые ожесточенно спорили, находился человек в штатском, которого представляли старику Наранхо как Аугусто Чако, посланца самого президента.
— Я предлагал начать операцию на сутки раньше, — горячился полковник Леон. — Вдумайтесь, сеньоры: угли еще тлеют, эксперт утверждает, что сигареты раскуривались в полночь, следы ног свежие...
— А ноги исчезли, — язвительно вставил капитан, не терпевший самодовольного полковника.
Офицеры засмеялись, но вмешался Фоджер:
— Смех здесь неуместен, сеньоры. Нам всем снимут головы, если мы не отыщем ног. Что произошло? Ваши версии?
— Ковер-самолет, — желчно сказал капитан.
— Элексир невидимки, — пробормотал кто-то в углу.
— А если посерьезнее? — оборвал офицеров Фоджер.
Водворилось молчание. Никто первым не решался высказать мысль, которая напрашивалась, но могла вызвать необузданный гнев Фоджера.
— Вот что, Фоджер, — сказал напрямик Чако. — Или они предпочли смерть в болоте вашему обществу, или же их здесь не было.
— Отряд здесь был, — твердо сказал Фоджер, — и вы сами это отлично знаете.
— Ваш корреспондент из отряда мог великолепно надуть вас.
— Я не такой простак, Чако, — отрезал Фоджер. — Мы запеленговали его во время приема. Координаты сходились здесь,
— Тогда... — Чако встал, и лицо его покрылось лихорадочными бледными пятнами. — Вы упустили их. Нам нужны не мертвецы в болотной тине, а люди, которые знают явки, пароли, координаты других отрядов. Вы... вы болван, Фоджер.
— Не забывайтесь, Чако! — вскричал Фоджер.
Но Аугусто Чако, смотря вперед широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас, кричал:
