Борис Бондаренко - Час девятый
В середине октября Анне Матвеевне стало совсем плохо. Уколы уже не помогали, она тихо стонала и совсем почти перестала есть – постоянная тошнота при виде пищи усиливалась еще больше. К вечеру она стала терять память, заговаривалась. Однажды, увидев входящего Михаила Федоровича, Анна Матвеевна пристально посмотрела на него и спросила:
– Егор, это ты?
И лицо ее сразу просветлело. От этого взгляда у Михаила Федоровича захолодило между лопатками – так страшно было это радостное просветление на лице Анны Матвеевны, ее улыбка. А Анна Матвеевна продолжала тихим голосом:
– Давненько я не видела тебя, Егорушка. Хоть ты и не любишь, чтобы я тебя так называла, но ты уж не сердись, очень я рада снова видеть тебя... Постарел ты, братик, и волосы почти все седые... Да куда же ты? – плачущим голосом вскрикнула она, увидев, что Михаил Федорович пятится – к двери.
Михаил Федорович приказал Устинье и Гришке:
– Смотрите за ней в оба! Я за Люсей!
И опрометью кинулся из избы, на ходу надевая негнущийся плащ. Жуткая темнота, дождь и ветер были на улице. Разбрызгивая грязь тяжелыми сапогами, он добежал до дома, где жила Люся, и едва не упал на пороге – дышать было нечем, в груди что-то противно хрипело и булькало. Люся без слов поняла его, стала одеваться.
– Подожди, – с трудом сказал Михаил Федорович. – Может, уже отходит она, в беспамятстве лежит. За доктором в Никольское, может, съездить?
Люся расспросила его и согласилась:
– Вы поезжайте в Никольское, а я к вам побегу.
И они оба вышли в темноту. На Люсе был тонкий прозрачный плащик и такая же косынка на голове. Она храбро нырнула в дождь, но тут же вернулась, уже вся мокрая:
– Подождите, я записку напишу врачу на всякий случай.
Написала. Михаил Федорович сунул записку поглубже, во внутренний карман, и небыстрым шагом пошел к бригадиру за лошадью – быстрее легкие не пускали, и без того все болело в груди и хотелось как-то согнуться в клубок – может быть, тогда боль стала бы меньше.
На стук долго не отзывались. Потеряв терпение, Михаил Федорович заколотил так, что в окнах жалобно зазвенели стекла, – и сразу засветилось внутри, показалась растрепанная голова Любки, бригадировой жены. Не разглядев стоявшего за окном Михаила Федоровича, она сердито сказала:
– Чего тарабанишь? Нету бригадира!
И скрылась, и тут же погас свет.
Михаил Федорович в сердцах сплюнул, выматерился и зашагал на конюшню. Там, конечно, тоже все спали, и он сразу заколотил в ворота кованым каблуком. Дежурил на конюшне Иван, тот самый бывший фельдшер, выгнанный за пьянку, и был он по привычке пьян и сейчас, и по привычке же матерился, шлепая по лужам. Он не успел еще открыть калитку, как Михаил Федорович крикнул ему:
– Запрягай лошадь, за доктором надо ехать. Анна кончается!
Иван открыл рот, сказал что-то беззвучное, засуетился, забормотал:
– Царица небесная, как же так? Сейчас, сейчас, в один момент сделаем, это мы мигом...
И засеменил в конюшню.
И когда была уже запряжена лошадь, он все суетился, поправлял сбрую, жалостливо помаргивал на Михаила Федоровича, морщил лоб, придумывая, что бы сказать в утешение, – видно было, что ему очень хочется помочь Михаилу Федоровичу, но не знает, чем. И уже пошел было открывать ворота, но вдруг хлопнул себя по лбу и почти с радостью сказал:
– Эх, забыл! Погоди чуток, я мигом!
Забежал в конюшню и вынес початую бутылку самогона, бережно сунул Михаилу Федоровичу:
– Бери, сгодится, а то застудишься дорогой, смотри, холод какой. Ну, помогай тебе бог...
Когда Михаил Федорович подъезжал с врачом к своему двору, совсем не по себе ему стало – так необычен был вид дома, ярко светившегося всеми окнами в этот поздний час, среди непроглядной тьмы спящей деревни. Казалось – только один этот дом и стоит в поле, а больше ничего нет вокруг. Он бросил вожжи и торопливо пошел к крыльцу, забыв помочь докторше, и, только услышав остервенелый лай Шарика, опомнился, цыкнул на собаку так, что та с испуганным визгом кинулась обратно в конуру, и вернулся к тарантасу.
Никто не спал в доме, даже Олюшка. Михаил Федорович еще в сенях услышал голос Анны Матвеевны – она жалобно звала кого-то, выкрикивала бессвязные слова, и когда он заглянул в ее комнату – увидел широко раскрытые, невидящие глаза ее и невольно зажмурился. Вспомнил о докторше, повернулся к ней – та неторопливо раздевалась, а Михаил Федорович не догадывался помочь ей.
– Уложите детей, – строго приказала докторша, и Михаил Федорович не понимал, почему она говорит о детях и не торопится к Анне Матвеевне, но послушно кивнул.
Потом он долго, очень долго сидел за пустым столом и слушал голос Анны Матвеевны, постепенно затихающий и наконец совсем смолкший, и в тишине негромкий спокойный говор докторши, и он понял только, что Анна жива, иначе бы там не говорили так спокойно, и ждал, когда ему скажут что-нибудь.
Докторша и Люся наконец вышли, долго мыли руки, а он стоял рядом и держал чистое полотенце на неловко вытянутых руках. Было два часа ночи.
– Дети спят? – шепотом спросила докторша.
Михаил Федорович подошел к лежанке и посмотрел. Дети спали.
– Спят.
Люся опять пошла к Анне Матвеевне, а докторша села за стол и сказала.
– Если можно, сделайте, пожалуйста, чай.
– Я сейчас, сейчас... – обрадованно заторопился Михаил Федорович и стал искать плитку. То, что докторша заговорила о такой обыкновенной и простой вещи, как чай, сразу успокоило его. Значит, все нормально. Анна будет еще жить, и он спросил на всякий случай:
– Как она?
Он был уверен, что ничего страшного не случилось, и дернулся от неожиданности, услышав:
– Плохо. Может быть, и до утра не доживет.
И хотя Михаил Федорович давно знал, что Анна умрет, и умрет скоро, – слова эти тяжело, с размаху ударили его, и он неподвижно, согнувшись, стоял посреди комнаты, растерянно смотрел на докторшу и сказал первое, что пришло в голову:
– Как же так?
Да, он знал, что Анна скоро умрет, но ведь скоро – это не завтра и не сегодня утром, скоро – это ожидание и, значит, жизнь, а сегодня утром – это конец, это действительно смерть...
– Но что же делать, – помягчевшим голосом сказала докторша слова, которые полагалось говорить в подобных случаях, – вы ведь знали, что она безнадежна.
Да, он знал об этом, и казалось, давно уже смирился, но это не избавляло его от боли, время от времени возникавшей где-то под сердцем, и эта боль опять пришла сейчас, многократно усиленная неожиданными словами, и было так тяжело, как не было тяжело в тот день, когда он узнал, что Анне придется скоро умереть.
И он стоял и продолжал смотреть на докторшу, не зная, что ему делать, а докторша опять говорила слова очень обычные, будничные:
– Я до утра побуду здесь, а вы отвезите Люсю.
Он не понимал, как она может говорить так спокойно и просто, когда рядом умирает человек, и с молчаливой враждебностью смотрел на нее, и она понимала его и не обижалась, и не пыталась объяснить, что она не может вести себя иначе, ведь она уже больше тридцати лет работает врачом и видела столько болезней и смертей, что давно привыкла к ним, она не могла не привыкнуть к этому, иначе давно перестала бы быть врачом.
Но она ничего не стала говорить Михаилу Федоровичу. Она спокойно смотрела на него и, когда задребезжала крышка чайника, сказала:
– Снимите чайник.
Михаил Федорович снял чайник, стал искать стаканы. Нашел, поставил на стол – все так же молча, не глядя на докторшу. Он прислушался к тому, что было в соседней комнате, но голоса Анны Матвеевны не было слышно. Люся тихо ходила по комнате, делала что-то. Михаилу Федоровичу хотелось зайти туда, посмотреть на жену, но он не знал – можно ли?
Докторша взяла маленький фаянсовый чайник, сказала:
– Если позволите, я сама заварю.
– Пожалуйста, пожалуйста, – торопливо сказал Михаил Федорович, пододвигая ей чай и сахар.
Докторша заварила чай необыкновенной густоты и стала пить его маленькими глотками. Михаил Федорович тоже налил себе, но так и не притронулся к стакану – не хотелось.
Молчали. Ярко и бело светила стосвечовая лампочка без абажура, в углу желто и почти невидимо поблескивало узкое пламя лампадки – бог хмуро вглядывался в сидящих за столом людей.
Вышла Люся, молча села к столу. Михаил Федорович боялся расспрашивать ее, а она не говорила, сдвинула тоненькие брови, сосредоточенно размешивала сахар в стакане. Докторша сказала ей:
– Ты поезжай, голубушка, я сама побуду тут.
– Хорошо, – кивнула Люся.
Она допила чай и встала, тут же поднялся и Михаил Федорович, ожидая ее.
Дождь кончился, только злой невидимый ветер кидал в лицо холодные шарики воды, срывая их с деревьев.
Михаил Федорович отвез Люсю и медленно ехал назад, к белым светящимся прямоугольникам окон своего дома, думал – жива ли?
Докторша все так же сидела за столом, смотрела перед собой, думала о чем-то, на его появление только чуть голову повернула, невнимательно посмотрела – и снова задумалась. Михаил Федорович только сейчас как следует пригляделся к ней – раньше видеть ее не приходилось, работала она в Никольском недавно, с весны, – и понял, что она уже старая – под шестьдесят, наверно, – вспомнил, как гнал он лошадь по тяжелой трясучей дороге, а она ни словом не придержала его, хотя знала, конечно, что Анна Матвеевна безнадежна, – и стало ему жалко ее и стыдно за свою недавнюю враждебность к ней: «Тоже, у сердешной, жизнь крутая. Умаялась...» Он тихо сказал:
