Александр Немировский - За столбами Мелькарта
— И язык их отличается от речи других людей. Они шипят, как летучие мыши, — заметил ликсит.
Рабы принесли вино. Протянув фиал Ганнону, старейшина спросил:
— Долго ли собираешься у нас гостить?
— Недели две. Надо запастись провизией и водой, подыскать человека, знающего языки местных племён.
— Мне известен такой человек. Зовут его Бокхом.
— Странное имя! — удивился Ганнон.
— Его носит каждый третий маврузий.[60] Бокх хорошо знает Ливию. Мы его всегда берём с собой в Керну.
— Что это за Керна?
— Небольшой островок. Там мы вымениваем у чернокожих золото.
— А знаешь ли ты что-нибудь об Атлантиде? — поинтересовался Ганнон.
Ликсит отрицательно покачал головой.
— Впервые слышу… Советую тебе, — сказал он после короткой паузы, — плыть к Керне. Там ты добудешь много золота и легко расплатишься за провизию, которую возьмёшь у меня.
Ганнон покинул дом гостеприимного старейшины. Слова ликсита о Керне не выходили у него из головы. Остров, расположенный в заливе, — лучшее место для колонии. Самые богатые поселения возникли на таких островах. У финикийцев — Гадес, у эллинов — Кумы и Сиракузы. И у карфагенян должна быть такая колония. На первое время будет достаточно оставить на островке человек пятьдесят моряков, а потом сменить их колонистами.
Брат льва
Чернели непокрытые головы. Пёстрые одежды сливались в многокрасочный узор, как на лидийском ковре. Сегодня корабли снимаются с якорей, поэтому люди спустились на берег. Кто знает, скоро ли им ещё придётся ступить на твёрдую землю.
Ветер качал верхушки пальм, и они отбрасывали узорчатые тени. Несколько матросов под пальмами азартно играли в кости, другие подзадоривали их выкриками.
Синта расчёсывала волосы и пела песню о Лине.[61]
И плакал он горько о Лине, о сыне,И слёзы владыки землю прожгли.
Ганнон лежал на песке, подложив под голову загорелые руки. Он прислушивался к грустной мелодии и задумчиво следил за белыми облаками: они, подобно пышной одежде, обволакивали небо. С реки доносились равномерные глухие удары: корабельные мастера вбивали в борт медные кольца для крепления снастей.
Ганнон перебрал в памяти всё, что им погружено на «Сына бури» в Ликсе: двадцать мешков сушёных фиников, сорок мешков ячменной муки, сто пшеничных хлебов, тридцать амфор с маслом, десять амфор пальмового вина, пять амфор финикового мёда. Всего этого хватит на два месяца, на путь в Керну и обратно. Кроме того, можно пополнить запасы свежей рыбой.
Вдруг Ганнон вскочил: он услышал крик, вырвавшийся из десятков грудей. Люди бежали к воде. Игроки, разбросав свои костяшки, в ужасе карабкались на деревья.
С холма спускался лев.
Не обращая внимания на переполох, вызванный его появлением, лев шёл, мягко ступая огромными лапами и встряхивая гривой.
— Синта!
Первой мыслью Ганнона было искать спасения в воде. Но, вспомнив рассказы о благородстве царя зверей, никогда не нападающего на лежащих, Ганнон бросился плашмя на песок, увлекая за собой Синту. Когда он поднял голову, то увидел льва локтях в десяти от себя, а рядом с ним — незнакомца, треплющего зверя за гриву.
Люди стали выходить из воды. Они поняли, что перед ними приручённый лев. Посылая проклятия, матросы спускались с пальм.
С удивлением смотрел Ганнон на повелителя льва. Это был человек лет двадцати пяти, смуглый, с вьющимися волосами. Тело его покрывала полотняная одежда, с шеи на обнажённую грудь спускалось ожерелье из шакальих зубов, а на руках, ниже локтей, блестели серебряные браслеты. За поясом у него был нож с грубой рукояткой из рога буйвола.
Повелитель льва двигался легко, видимо, привыкнув шагать по холмам и долинам.
— Привет тебе, суффет! — проговорил незнакомец, подходя к Ганнону. — Пусть тебе во всём сопутствует успех.
— Ты Бокх? — воскликнул Ганнон. Он уже догадался, что перед ним человек, о котором говорил старейшина Ликса.
— Да, так меня называют ликситы. Дружественные фарузии[62] зовут меня Братом Льва, а троглодитам я известен под именем Вихрь. Меня послал к тебе старейшина Ликса. Я поеду с тобой, если ты возьмёшь на корабль Гуду.
Бокх повернулся к льву, не спускавшему глаз со своего повелителя.
— Гуда никого не обидит. Гуда послушен. Правда, Гуда?
Он взмахнул рукой, и лев, как собачонка, сел на задние лапы.
Послышались удивлённые возгласы.
Кто из карфагенян не видел льва! Хищники в большом количестве водились в пустыне, примыкавшей к городу с юга. Они совершали нападения на стада, а иногда и на людей. Землепашцы мстили своим исконным врагам, пригвождая к крестам убитых хищников, словно беглых рабов. Но никому даже не приходилось слышать, что льва — владыку пустыни — можно подчинить человеческой воле. Дружба льва с человеком казалась невероятным, неслыханным чудом.
Моряк, с бороды которого струйками стекала вода, бормотал:
— Сгинь, злой дух, сгинь!
Ганнон засмеялся.
— Я возьму вас обоих, Бокх!
Но тут заворчал Малх:
— Пусть поразят меня боги в пятое ребро, если этот зверь не распугает всех матросов!
— Не сердись, старина! — Ганнон добродушно похлопал его по плечу. — Моряки собьют крепкую клетку, и лев никому не помешает.
— Но как он перенесёт качку? — смягчился Малх.
— Не хуже меня, — ответил маврузий. — Он такой же человек, как ты и я. Только на нём шкура. А под нею и руки, и ноги, и по пять пальцев на руках и ногах.
Ганнон обменялся с Мидаклитом взглядом. Слова маврузия показались ему странными.
По доске лев перешёл на лодку. Она закачалась и осела под его тяжестью. Перед тем как последовать за львом, Бокх вложил два пальца в рот и громко свистнул. Из-за прибрежного холма показалась небольшая лошадка. У неё были костистые ноги, необычайно длинная шея, на которой болтался обрывок бечёвки. Лошадь приблизилась к Бокху и остановилась, наклонив свою худую, шишковатую голову. Бокх обнял голову лошади и крепко поцеловал её в лоб.
— Не задумал ли ты взять на корабль и коня? — испуганно спросил Малх.
Маврузий отвернулся. В глазах его блеснули слёзы.
* * *С приливом корабли снялись с якоря. Ганнон приказал принести жертву богам. Зарезали овцу и её кровью смазали губы деревянной статуи Пуам на носу «Сына бури». Тушу бросили в волны.
Ганнон простился с моряками. Суффет был доволен. Поселенцы высажены на берег. Длинный и опасный путь обошёлся без потерь. Он возвращает республике её флот. Сам он вернётся не скоро. Ему предстоит плавание, беспримерное в летописях Карфагена. Пусть об этом узнают отцы города.
В открытом море корабли разошлись в разные стороны: «Сын бури» повернул на юг, а другие корабли — на север, к Столбам Мелькарта. Ганнон молча смотрел на паруса, напоминавшие лепестки лилий, едва окрашенные розовом краской заката, смотрел, пока они не растаяли на горизонте.
Керна
Прошел месяц, с тех пор как «Сын бури» покинул дружественный Ликс. Остались позади основанные недавно колонии. Корабль прошёл мимо них. Ганнон боялся упустить попутный ветер.
Вместо лесов и травянистых лугов тянутся жёлтые безжизненные пески. Берег ровный. Прибой бушует с огромной силой. Нередко берег скрывается за мелкими брызгами разбивающихся волн.
Ветер дует в корму, унося корабль всё дальше и дальше на юг. Но вдруг ветер переменился и стал дуть в левый борт. Люди изнемогали от жары. Спать в каюте стало невозможно. Ганнон приказал постелить себе на палубе рядом с Малхом. Утром его разбудил гул голосов. Подняв голову, он увидел матросов, стоявших у мачты. Ганнон вскочил.
— Что случилось? — с тревогой спросил он.
И в это же мгновение сам заметил, что паруса за ночь изменили цвет. Из белых они сделались жёлтыми, как яичный желток.
В ужасе моряки упали на колени, взывая к богам.
Один из матросов подошёл к Ганнону. Сверкая белками глаз, он закричал:
— Куда мы плывём? Сегодня стали жёлтыми паруса, а завтра боги испепелят нас и мы сморщимся, как плод смоковницы, сбитый с ветвей!
Матросы ринулись к суффету. Угрюмо и недоверчиво смотрели они на него. Ганнон стоял, скрестив руки на груди. Ему самому было непонятно, почему пожелтели паруса, и он готов был видеть в этом дурное предзнаменование.
— Стойте! — послышался голос Мидаклита.
Эллин, незаметно поднявшись на палубу, торопился на помощь к Ганнону. Матросы затихли.
— Помните, — сказал Мидаклит, тяжело дыша, — вчера ветер задул с берега. Парусина утром покрылась росой. К ней пристали мельчайшие песчинки, принесённые ветром, поэтому и пожелтели паруса.
