Ирэн Адлер - Последнее действие спектакля
Не прошло и четверти часа, а мне уже казалось, что я схожу с ума.
Я знала, что Нельсон стоит за одной из лакированных дверей гостиной, и завидовала ему. Он, по крайней мере, мог тайно смеяться над этим никчёмным жеманством, над пустыми разговорами и вымученными беседами, которые, похоже, так ценила моя мать, признавшаяся, что ей очень недоставало их во время отдыха в Сен-Мало.
Казалось, за время, проведённое у моря, солнце даже не коснулось её томного лица, а движения сделались ещё медленнее и ленивее. Рассказывая об отдыхе на берегу Нормандии, она говорила о непередаваемой скуке, от которой страдала там, и подчёркивала жизненные неудобства в этом месте, которое мне виделось таким прекрасным.
– Но это лучше, чем находиться в Седане, – хотелось мне возразить ей и напомнить, что в это самое время на другом конце Франции люди погибали на войне. Но это и в самом деле получилось бы грубо с моей стороны даже при том, что в тот день я исходила злобой. Я не стала доставлять матери неприятности. Мне просто захотелось поскорее избавиться от этого общества.
И тогда я решила пойти на своего рода компромисс: бросить камешек в стоячее болото этого разговора.
– Сегодня утром я слышала выстрелы на площади, а вы? – спросила я, надкусывая печенье. – Похоже, даже убили кого-то!
– Убили?
– А почему убили?
– А он был женат?
Всполошились, однако, маленькие гарпии.
И мне снова захотелось взглянуть на мистера Нельсона.
Меня учили, что тщеславие – не лучшая черта характера. Но между отсутствием тщеславия и желанием, чтобы тебя забыли, большая разница. Я не забыла своих летних друзей по Сен-Мало и надеялась, что они тоже помнят меня.
Арсен Люпен написал через несколько дней после моего отъезда, и думаю, только чудом его лаконичная открытка дошла до меня, несмотря на плохую работу почты в военное время.
Несколько строк без всяких красивых фраз, как в письме Шерлока, но от этого не менее интересные: я поняла, что он давно думал обо мне и что признаться в этом самому себе стоило ему некоторого усилия.
На оборотной стороне открытки с волнистыми краями он написал:
Уезжаю с отцом на поиски площадки для выступлений. Надеюсь, что с тобой всё в порядке и наши дороги снова пересекутся. Не пытайся ответить мне, не могу сообщить никакого адреса. Целую тебя.
В этом смелом завершении письма отразилось всё смущение Люпена.
Целую. Словно он привык писать подобные слова такой подруге, как я.
Или как если бы поцеловал меня.
А на самом деле?
На самом деле, пока моя не-подруга в платье цвета зелёного горошка что-то говорила маме про какую-то преподавательницу пения (та поделилась с ней надеждой снова записать меня в Академию после окончания войны), я представила себе тонкое, красивое, обрамлённое чёрными кудрями лицо моего необыкновенного друга Люпена и подумала о том, что бы я почувствовала, если бы и правда поцеловала его. От одной только мысли об этом я покраснела и рассмеялась, едва не пролив чай на платье.
– Ирэн? С тобой всё в порядке, моя дорогая? – спросила мама, и в глазах её мелькнуло беспокойство. Как многие матери того времени, она считала необходимым постоянно контролировать всё, что я делаю, находясь в обществе.
Она была просто восхитительна, моя мама. Говорю это без всякой иронии: в определённом смысле она действительно заслуживала восхищения. Она умела притвориться, будто говорит со мной, а на самом деле обращалась к своим подругам, ища во мне союзницу, чтобы продемонстрировать достойнейшее лицо нашей богатой семьи, которая могла преспокойно пить чай с пирожными, даже когда рушилась империя.
Мне не хотелось подрывать её доверие, хотя это и стоило труда. Я тысячу раз предпочла бы сидеть в библиотеке среди моих книг или (хорошо бы!) гулять по городу с Шерлоком и Люпеном.
Но я была девочкой, к тому же из порядочной семьи, и всё, что дозволялось мальчику, мне, безусловно, запрещалось.
– Всё в порядке, мама, – ответила я.
И постаралась уловить обрывок разговора, чтобы ухватиться за него и продолжить беседу, сдерживая при этом возбуждение от грёз наяву и одновременно зевоту от окружения.
Мне и в самом деле казалось невероятным, что в то время, как целая армия окружала столицу, в одной из гостиных Парижа могли скучать или даже просто убивать время.
Это мучение длилось ещё почти час, до тех пор, пока месье Адлер (будь он благословенен), мой отец, не вернулся домой. Хлопнув дверью, отодвинув в стороны слуг, он влетел в гостиную, не сняв пальто, с которого ручьями стекала вода.
– Леопольд! – тотчас прозвучал суровый укор моей матери.
А мне показалось, что вместе с отцом в комнату влетела яркая вспышка пламени. Я поняла, что это молния сверкнула за окном. Тучи, которые начали недавно собираться, теперь сгустились, потемнели и обрушили на город необыкновенный ливень.
– Как чудесно! – воскликнула я. – Дождь!
И тем самым заставила побледнеть от испуга юных парижанок в гостиной, которые никогда в жизни, наверное, не бегали по лужам.
– Ирэн! – обратился ко мне отец, словно пришёл сюда только ради меня. И сразу же добавил: – Добрый вечер, мадам. – Потом снова взглянул на меня своими хитрыми глазами, которые всегда превращали его в проказника-мальчишку, заставляя забыть про взрослого делового человека, магната железных дрог и стали.
Я посмотрела на него и тотчас почувствовала на себе колкий, завистливый взгляд мамы, которая, глядя на нас с отцом, казалось, всякий раз задавалась вопросом, в чём секрет нашего удивительного взаимопонимания.
– Собирай чемоданы! – сказал отец. – Всем собирать чемоданы. На будущей неделе Офелия Меридью в последний раз выступает в «Ковент-Гардене» – будет петь в новой опере прославленного Джузеппе Барцини.
– Офелия Меридью? – переспросила я, поразившись, что отец назвал имя самой великой певицы всех времён.
– «Ковент-Гарден»? – спросила мать и, как мне показалось, едва не вскочила со стула. И поскольку в Париже не было ни какого-либо заведения, ни театра с таким названием, она добавила: – А где же, дорогой, этот «Ковент-Гарден»?
– Вы правильно поняли! – воскликнул отец. – Едем в Лондон!
Нетрудно представить, какой переполох вызвало неожиданное сообщение отца в респектабельной семье Адлер. Но вот чего я совершенно не могла предвидеть – известие это и последовавшие за ним события полностью изменили мою жизнь.
В тот вечер ужин был накрыт ровно в семь тридцать. Он состоял из тёмного, табачного цвета бульона из каплуна, и я развлекалась тем, что подсчитывала, за сколько секунд потонут в нём гренки.
Родители снова заговорили о той новости, с помощью которой отец прервал скучнейший визит парижских дам. Они ещё не обсуждали её, потому что мама сочла невозможным делать это в присутствии гостей, даже если дамы, вполне понятно, не очень-то были расположены расходиться. Для некоторых женщин вмешиваться в чужие дела – слишком привлекательное занятие!
Папа привёл себя в порядок, переоделся и надушился одеколоном, который я так любила, а некоторые из наших лучших друзей, напротив, считали неприятным. Ведь он происходил из той самой страны, что вторглась во Францию, с которой мы воевали.
Напомаженные усики отца, однако, словно говорили: «А мне всё равно!» – и лёгкая улыбка выражала при этом некоторое удовлетворение. Он был оптимистом, мой отец. Мне кажется, я так и слышу, как он повторяет свою любимую в то мрачное время фразу: «Войны ведутся время от времени, а дела делаются всегда!»
Надо ли говорить, что мама выглядела весьма опечаленной. И как всегда, непонятно было, то ли из-за самого предложения, то ли из-за формы, в какой оно было сделано. Привыкнув, согласно хорошему тону, не отличать форму от содержания, она оказалась в некотором затруднении.
– Так значит, эта Офелия, дорогой… – произнесла она.
Этого оказалось достаточно, чтобы папа со всем пылом принялся рассказывать об успехах Меридью, восторженных отзывах критиков и необыкновенном восхищении, какую она вызывала у публики.
– Но ведь следует признать, Леопольд, что в этой ситуации… – попробовала возразить мама.
Ситуация – единственное слово, которое она считала возможным употреблять, когда имела в виду войну.
Я, должно быть, слишком шумно отхлебнула бульон, потому что на меня посмотрели.
– Ирэн тоже её обожает, – тут же произнёс отец, ловя мяч на лету. – Не так ли, детка?
Я подтвердила. И мне не пришлось притворяться. Офелия Меридью была точкой отсчёта, неким миражом, на который ссылались мои преподаватели пения.
– Мадмуазель Гамбетта тоже говорит, что такого голоса, как у Офелии, нет больше ни у кого и что слушать её – особая привилегия.
– Слышала, моя дорогая? – обрадовался папа. – Особая привилегия. И ты хотела бы отказать в особой привилегии в такое время, как наше?
