Даниил Аль - Дорога на Стрельну
Я не успел поднять руку, как дверь растворилась и в неё просунулась голова того самого Яшки Гривца.
— Ребята! — крикнул он, как-то по-особенному тараща глаза. — Война!
Мы дружно рассмеялись, а доцент Родин сердито закричал:
— Закройте дверь, Гривец! Такие глупые шутки не помогут вашим дружкам. Я их насквозь вижу — настолько они пусты от каких-либо знаний!
— Не хотите — не надо, — сказал Гривец. Он закрыл дверь и затопал по коридору.
— Черт знает что! — проворчал Родин. — Сипенко, хватит списывать! Идите отвечать!..
Гривцу, конечно, никто не поверил. Да и с чего, собственно, было верить? Всякие разговоры о том, что война близко, вообще-то идут. Но ведь слово «близко» как раз и означает, что ещё не сейчас, а где-то в будущем. Иначе говоря, близко — это ещё далеко. В диалектике я все-таки навострился! Да и мало ли что говорят. Как раз вчера вечером я раздобыл билет в лекторий, на лекцию международника Храброжинского. Ради того, чтобы его послушать, я пожертвовал последним вечером перед экзаменом.
Храброжинский как дважды два доказал, что война с Германией в ближайшее время никак не возможна. И все-таки, если бы с известием о войне прибежал кто-нибудь другой, ему, может быть, и поверили бы. С таким делом не шутят. Но Гривцу не поверили…
Благодаря этому довоенный период затянулся в нашей аудитории ещё минут на пять. Мишка Сипенко, голубоглазый, светловолосый крепыш, поднялся с места. Как сейчас помню: шёл он к столу, за которым уже уселся доцент Родин, медленным шагом, будто навстречу судьбе. На половине пути он обернулся к нам. Его улыбка, казалось, говорила: не поминайте лихом, если что. Этим «если что» все ещё оставалась пресловутая тройка, хотя только что прозвучало такое страшное слово — ВОЙНА.
А потом война ворвалась в наш истфаковский коридор топотом ног, громом дверей, многоголосым говором, выкриками. Вскочили с мест и мы. Кто-то распахнул дверь аудитории так, что она ударилась о стену.
«Война! Война! На митинг! На митинг!» — послышались голоса.
И был митинг в истфаковском лектории. Огромный амфитеатр до отказа забит. Сотни лиц — одновременно знакомых и незнакомых. Разве можно узнать того же Яшку Гривца, того же Мишку Сипенко, того же Мишку Адамовича? Они торжественно серьёзны.
Начались речи. Ораторы сменяют друг друга. Ректор университета, академик Тарле, студенты — от всех курсов… Казалось, речам не будет конца. Каждого слушают с искренним интересом и волнением. И всем хочется, чтобы говорили ещё и ещё, чтобы снова и снова звучали вдохновенные слова о том, что победа будет одержана малой кровью, что война в самое ближайшее время приблизится к границам Германии и что в тылу у фашистов поднимется мощное народное движение…
Последним выступает доцент Муратов. Он заканчивает свою пылкую речь словами: «До сих пор мы с вами, товарищи, изучали историю. А теперь мы сами будем её делать!»
Подъем был такой, что, если бы тут же стали записывать добровольцев на фронт, все бы уже тогда стали ополченцами… Запись в ополчение тогда ещё не началась, и мы вернулись в свои аудитории. Сессия продолжалась, но проблема «тройка — пятёрка» разом потускнела. Впереди — это мы уже понимали — был другой, куда более грозный экзамен…
КНИГОЛЮБЫ
(Из записок военного переводчика)
Мы оставляли город. Там, позади, в окопах, отрытых вдоль берега Луги, ещё держал оборону один из полков нашей дивизии.
Город горел. Полуторка, на подножке которой я ехал, держась за дверцу, медленно ползла по горящей улице. Воздух был насыщен зноем и треском. Порой казалось, что мы находимся в топке большой печи, растопленной сухими дровами. Трещали пылающие деревянные дома. Доносился треск пулемётных очередей.
В небе то и дело рвалась шрапнель, и в его синеве то тут, то там растекались кляксы разноцветных чернил — красных, жёлтых, бело-голубых…
Наша полуторка плыла в самом конце потока беженцев. Машина принадлежала штабу полка. Везли на ней в тыл полковое имущество. Сопровождал его адъютант командира полка — лихой и шумный старший лейтенант Ковригин. Ему подчинялись шофёр Вася и два бойца, ехавшие в кузове.
Старший лейтенант стоял на подножке справа от кабины и то и дело покрикивал: «А ну примите в сторону! Дорогу! Дорогу! Гуди, Вася! Гуди!»
Для меня, конечно, нашлось бы место в кузове. Но, стоя на подножке, я, как мне казалось, выглядел более значительным, более деловым, что ли… А это было для меня важно. По должности я был переводчиком штаба дивизии. Но ни пленных, ни трофейных документов в дивизии пока не было и делать мне было нечего. От этого и было неловко. Я то и дело напрашивался на какие-нибудь поручения. Вот и сегодня отвозил пакет из штаба дивизии в штаб полка и теперь возвращался на попутной машине.
Мы приблизились к двухэтажному каменному зданию городской библиотеки. Оно не было тронуто огнём. Я не раз бывал в ней, пока дивизия стояла в городе. Сейчас входная дверь библиотеки была открыта настежь. Перед ней, на панели, стояла подвода, запряжённая маленькой рыжей лошадкой. Библиотекарши — пожилая заведующая и две молоденькие девушки — увязывали нагруженный книгами воз.
Я попросил Ковригина остановиться, соскочил с подножки и подошёл к библиотекаршам попрощаться.
— Вот эвакуируемся, — сокрушённо качая головой, сказала заведующая и заплакала. — Может быть, вы, товарищ командир, увезёте на машине хоть сколько-нибудь книг? — обратилась она к Ковригину. — У нас всего одна подвода… Да и куда везти книги — не знаем. Вашим бойцам будет что почитать… А здесь книги пропадут. Сожгут их фашисты.
— Со всем бы удовольствием, — сказал Ковригин, — но в данный момент не можем. Срочно надо доставить полковое хозяйство.
— Есть идея, — сказал я. — Вы, товарищи, поезжайте, а как разгрузитесь и заправите машину, сюда за мной подскочите. А я, пока вы туда-сюда гоняете, пошурую в библиотеке. Отберу подходящие для нас книги. Отвезём их потом в политотдел.
— А что, верно! Кроме «спасиба», нам за это ничего не скажут, — поддержал меня один из красноармейцев.
Женщины вопрошающе смотрели на Ковригина.
— Ладно, — сказал тот. — Оставайся, Данилов. Через полчасика мы за тобой вернёмся… Смотри, много не набирай. Трогай, Вася!
Ковригин вскочил на «мою» левую подножку. Вася дал сигнал, и машина укатила. Я помог женщинам увязать книги на возу, пожелал им счастливого пути — и подвода тоже тронулась в путь.
Пулей взлетел я по лестнице на второй этаж и вошёл в большой зал, уставленный стеллажами с книгами.
Здесь все было по-прежнему.
Хорошо помню, что в первые минуты я ещё отчётливо слышал звуки, доносившиеся с улицы: крики людей, лай собак… Доносились и звуки боя, что шёл у реки. Очереди пулемётов слышались то громче, то тише. Где-то совсем близко, в саду за библиотечным зданием, бухнулся снаряд.
Я вошёл в пространство между двумя стеллажами и оказался «дома» — будто попал в родные стены библиотеки истфака. С корешков книг на меня смотрели такие знакомые имена: Карамзин, Соловьёв, Ключевский… А вот и книги моих учителей — академиков Грекова, Струве, Тарле…
Погрузившись в раздумья, навеянные неожиданной встречей с такими знакомыми и такими дорогими мне именами, я то ли перестал обращать внимание на шумы улицы, на звуки поя, доносившиеся от реки, то ли и в самом деле кругом стало тише…
Так или иначе, я спокойно повернулся к стеллажу, что был за моей спиной, и увидел полку, плотно уставленную строем серых корешков, — это были издания серии «Жизнь замечательных людей», начавшей выходить лет за восемь до того, как началась война. Читать имена на корешках было мне в тот момент и радостно, и больно. Радостно — как бывает при встрече на трудном пути со старыми и верными друзьями. Больно — при мысли, что эти книги останутся здесь, что не сегодня-завтра полетят в костёр, разожжённый фашистами. «Какие они все разные — люди, носившие и прославившие эти имена, — думал я. — Ломоносов и Марк Твен, Марат и Чехов, Байрон и Эдисон, Суворов и Колумб, Пушкин и Амундсен… Вот он — интернационал великих! Какими жалкими выглядят рядом с этими именами всевозможные расовые, националистические, шовинистические „теории“ фашистов! Книги об этих людях фашисты сожгут. Все до одной. В том числе книги о великих немцах. В костёр полетят и Бетховен, и Гейне, и Гутенберг… Нет! Не бывать этому! — решил я. — Их надо спасти! Каждая из этих книг будет бить по фашизму».
Я решил в несколько приёмов отнести «замечательных людей» вниз, к входной двери, и тут же приступил к делу. Втиснув ладони между переплётами и зажав книг двадцать, я осторожно, чтобы не рассыпать, вытянул их с полки. И тут, в образовавшееся «окно», я увидел нечто такое неожиданное, страшное и невозможное, что на какую-то долю секунды оцепенел и замер, ещё сильнее сжав книги, лёгшие мне на грудь.
