Мальчик со шпагой. Трилогия - Владислав Крапивин
— Я в ту пору был на двухмесячной стажировке в Москве, ничего не знал, — с угрюмой виноватостью сказал Корнеич.
— Ага. А я в больнице, в состоянии вареного червя, — продолжал Кинтель. — Если бы Санин отец работал все еще в университете, может быть, всё бы спустили на тормозах. Но он тогда уже преподавал историю в школе…
— Да, я слышал, что у Александра Михайловича были неприятности, — отозвался Каховский. — Кажется, выступил против коллег-взяточников…
— Выступил… — с длинным вздохом выговорил Кинтель. Поморщился, потрогал затылок (давняя привычка). — Что папа, что сын — одна кровь… Папа оказался в школе, Саня в морфлоте. Причем, почему-то без всяких льгот, положенных людям с высшим образованием. Видать, кто-то специально варил эту кашу в отместку ему… Он, конечно, протестовал, писал рапорты, да толку-то…
— Что за сволочизм… — заметил каперанг Соломин.
— Ну да. А пока суть да дело, пока рапорты разбирали, попал Санечка в учебные казармы на острове Контрольном, на Дальнем Востоке. Ну и хлебнул там. Никакой морской романтики, только мордобой да объедки на обед… Вы уж простите, Дмитрий Олегович, но он так рассказывал…
— Чего прощать, дело известное, — глядя за окно, сказал Каперанг.
— …А однажды является туда какая-то комиссия. Начинают агитировать новобранцев податься из «корабельных кадров» в морскую пехоту. Видать, у морпехов был недобор. Мол, и служба — сплошные приключения, и боевое братство там… Выстроили шеренгу, спрашивают: есть добровольцы? Салазкин наш со многими другими — шаг вперед. Вербовщики эти сперва прошли мимо, даже не глянули. Потому как щуплый и лицо профессорского мальчика… Однако один офицер вдруг вернулся, присмотрелся и говорит: «И вот этого еще, с зелеными глазами»… Так Саня рассказывал… И говорил, что потом, в учебке морского спецназа было не в пример интереснее и легче. Ну, не в смысле нагрузки легче, а по настроению… А через полгода вдруг набирают группу из самых отличившихся и говорят: «Значит, вот что, ребята, поедете в Чечню…» «Ребята» на это дело без восторга. Мол, как же так? Даже в прошлые времена раньше, чем после года службы, туда не посылали, а теперь вообще срочников не отправляют. «И, — говорят, — мы кто, омоновцы, что ли?» А начальство в ответ: «Ситуация там в одном месте особая, приходится делать исключение…» В общем, не поспоришь… Переодели ребят из черной формы в камуфляж, самолетом доставили в Грозный, оттуда на машине в какую-то заросшую местность — и сразу задача: по этой вот тропе пойдет группа боевиков, пленных не брать… Только никаких боевиков они не успели увидеть. Вдруг минометный обстрел, Саню шарахнуло так, что больше ничего и не помнил. Очнулся уже в плену…
— Господи Боже ты мой… — тихо сказала Татьяна. Она, слушала, стоя в дверях. Конечно, она все это знала раньше, но сейчас все равно страдала. И думала, наверно, не только о Сане, но и о Ромке.
— Три месяца провел в яме, — продолжал Кинтель. — Те, кто его там держал, думали сперва, что контрактник, они контрактников ненавидят пуще всех на свете… Потом поняли, что срочник, из ямы вытащили. Еще три месяца вкалывал он, как раб, у какого-то хозяина. Конечно, пытался бежать, не получилось… Потом какая-то масштабная зачистка там, освободили. Он еле живой был, сразу в госпиталь. Сперва в местный, потом сюда, поближе к дому… И больше никакой, конечно, армии… На той неделе пошел опять в университет, качать права, заполнил так называемый протестный лист, а в ректорате говорят: «Александр Александрович, зачем эти формальности? Мы зачислим вас обратно в аспирантуру просто по заявлению»…
— Странный либерализм, — хмыкнул Корнеич.
— Ничего не странный, — с удовольствием объяснил Кинтель. — Оказалось, там заместитель ректора по всем этим вопросам теперь Сергеевна Мотовилина. Анечка Вырви-Зуб из экипажа «Тремолино» середины восьмидесятых. Мы с Салазкиным ее во флотилии уже не застали, она раньше нас там была, но потом как-то заходила к Корнеичу, заметила там мальчика с зелеными глазами и запомнила. И узнала сейчас… Саня быстренько уяснил ситуацию, еще больше набрался нахальства и говорит: «А в этом случае нельзя ли мне помимо всего прочего подать заявление на заочное отделение математического факультета? С учетом уже сданных дисциплин. А остальное я сдам дополнительно…» Оказалось, что можно и это…
— Елки-палки! — изумился Корнеич. — Сегодня день сенсаций. Понятия не имел, что Анютка в ректорате. А Санька… чего его понесло на математику?
— Непонятно, чего его понесло на философию! — живо заспорил Кинтель. — Я ему сразу говорил: «Зачем тебе это надо?» А он: «Философия — мать всех наук, математика же одна из многих…» А он же в этой «одной из многих» в девятом-десятом классе по уши увяз. Да и в студенческие годы. Вон сколько тогда контачил с Александром Петровичем, с Медведевым… А потом, в госпитале, когда я к нему приезжал, он рассказал… Говорит, когда в яме сидел, только тем и спасался, что делал в уме всякие построения. И развивал идеи… Ну, из тех математических хитростей, которые они с Медведевым обсуждали раньше… И как бы вернулся к корням. Вернее, «к истокам», сказал он…
— Тут вообще много странного, — как-то неохотно заметил Корнеич. — Непонятно даже то, что Саша Медведев, инженер-электронщик, забросил вдруг свое дело и ударился в чистую математику, переучиваться пришлось. Уж лучше бы не делал этого…
Помолчали. Так молчали всегда, если вспоминали братьев Медведевых. Генка Кузнечик, друг Каховского, погиб в Афгане. Старший брат его, математик Александр Медведев, умер два года назад в Мексике…
— Нет,
