Леонид Фомин - Мы идем на Кваркуш
— Ты поедешь на нем, тебе и лупить нада. Шибко лупить, чтоб он от крика твоего падал... Жалеть будешь — шшибет на Кваркуше, башку проломит копытом...
Свечка кончалась. Растопленный парафин медленно растекался по дну стакана. Санчик ссучил на черных шершавых ладонях нитку, соскреб кончиком ножа парафин, принялся лепить новую свечку. За окном буянил ветер, по мутному стеклу расплывались волнистые потеки дождя. Дождевая вода проступала на стыках между бревен, мох сделался влажным, стены отпотели. Под нарами скулил искусанный собаками медвежонок, другой сидел в углу на куче щепок и недружелюбно наблюдал за Санчиком маленькими злыми глазками. Я натянул на плечо оленью шкуру и с тяжелым настроением забылся.
Утром раньше всех встал Санчик, пошел и вывалял на медвежьей шкуре наши плащи. Шкура лежала растянутой на камнях мездрой кверху вдали от избушки. Мы ее там оставили ночью, чтобы до поры не тревожить лошадей.
— Зачем ты это сделал? — спросил Саша.
— Как зачем? Голова у тебя ешть? Пошто не думает? Штоб шибче пахло. Шечаш пойдем лошадей учить...
Кони сразу почуяли наше приближение, вскинули головы и замерли в тревожном ожидании. Запах зверя, который издревле повергает домашних и диких животных в смятение, запах, страх к которому они хранят от рождения, надвигался на них сейчас вместе с нами. Кони шарахнулись в стороны и натянули арканы. Я проверил, крепко ли держится вбитый в землю кол с коновязью, отрезал метровый конец мокрой веревки. Надеясь еще добром сладить с Петькой, попытался приблизиться к нему, но одичавший от слепого страха молодой конь вознесся на дыбы, круто повернулся и, мотая головой, понесся по кругу. Мне подсекло арканом ноги, и я тут же свалился.
Не стану описывать всего того, что было дальше. Но бил я коня страшно — по шее, по ушам, по спине до тех пор, пока он не стал падать на колени от моего крика... Оба взмыленные, измученные, мы стояли друг против друга, как лютые недруги. От усталости и нервного напряжения у меня тряслись руки, у Петьки вздрагивали мясистые губы, обрамленные красной пеной.
Он покорно пустил меня на свою спину и, чутко слушаясь повода, пошел к избушке. Так же покорно дал надеть седло и перекинуть через него связанные мешки с мясом.
Очень хотелось привезти ребятам медвежонка. Но Санчик запротестовал:
— Не-е! Он не будет шпокойно ехать, будет кричать в мешке. Лошади шбросят наш, убегут на Кваркуш, потеряют мяшо. Не-е!
Провожал нас дедка Макар. По-хозяйски осмотрел уздечки, подпруги, седла, попробовал, не туго ли где, не слабо ли, потрепал по шее смиренную Сашину кобылку. И сказал:
— На гребень-то не выезжайте. Долом надежнее.
Жаль было оставлять старика одного, но время не ждало. Простились мы как давние знакомые. Макар, как помор, в распахнутом плаще, в высоких сапогах, здоровенный и красивый, одиноко стоял у избушки и махал нам вслед шапкой. Ветер разметал его густые длинные волосы, прижимал, разглаживал на широкой груди каштановую бороду.
— Корми медвежа-ат! — оборотись в седле, крикнул Санчик. Дед прокричал что-то в ответ, но ветер отнес его слова.
Только миновали лес и выехали на Кваркуш, нас подхватил будто поджидавший сильный ветер, дувший с гребня. Вместе с пролетавшими снежинками он нес песок, мелкие камешки. Они больно секли лицо. Ветер развевал гривы коней, сталкивал их с тропинки. Тут-то я вспомнил про варежки, предусмотрительно положенные кем-то в карман. Вспомнил не только про эти варежки — и про те, о которых в свое время подсказывал Борковский.
Петька пока шел спокойно, лишь изредка тревожно прядая ушами и кося глаз на провисшие мешки. Его отвлекала борьба с ветром. Но вот мясо в мешках просело, и по бокам лошади потекла сукровица. Учуяв и ощутив ее, Петька задурил. Сначала бочком, бочком, назад и опять бочком гарцевал он на месте, потом один за другим сделал несколько замысловатых пируэтов на задних ногах. Мое неумелое, может быть, неуместное понукание подлило масла в огонь. Закусив удила, Петька понес в сторону, ошалело прыгая через камни. Не хватало сил повернуть его, я ногой натянул повод. И это не помогало. Петька, храпя, дугой выгнув шею, летел к гребню, высекая подковами из камней искры. Я потерял из виду Санчика и Сашу.
«Хоть бы выдохся, хоть бы упал!» — молил я, крепко вцепившись в облучок седла. И уже не пытался повернуть Петьку — зубы у него, как тиски, в них хватит силы удержать закушенный трензель.
Бешеная скачка продолжалась, наверно, не больше десяти минут, но меня так растрясло, что я едва держался в седле. «Остановить, во что бы то ни стало остановить. Но роковой случай опередил: из-под самых ног лошади выскочил линялый песец. Петька сделал неожиданный, невероятной силы скачок в сторону и выбил меня из седла. Дальше все происходило, как в калейдоскопе. Почувствовал — лопнул ремень, покатилось по камням ружье. Я тащился вниз головой за лошадью, в бок резко и упруго било — это лошадь стукала бедром — и никак не мог высвободить застрявшую в стремени ногу. Плащ вывернулся и вытянулся, рюкзак повис на руках. Тук-тук — отдавалось в голове, но мягко, не больно — спасала шапка да рюкзак с плащом. Наконец удалось выдернуть из сапога ногу, и я кулем свалился среди камней. Почти в тот же момент сгрохал седлом перевернувшийся через голову Петька.
Я сразу догадался, что произошло, увидев на шее у Петьки обрывок веревки — распустился аркан, конь наступил на него. Петька быстро вскочил и, трепеща всем телом, с разметанной гривой, с широко раздутыми ноздрями, полуприсев на задних ногах, замер, готовый птицей взвиться над Кваркушем!
— Ле-жать! — дико закричал я и не узнал своего голоса. Много, видно, повелевающей силы прозвучало в этом смятенном крике, если совсем спятивший конь вдруг весь обмяк и медленно, как бы со вздохом, рухнул на бок.
Я выпутался из плаща, сорвал с ноги раскрутившуюся портянку, подбежал и схватил аркан. Потом тихо подошел к коню и накрепко связал концы. Но Петька не думал сдаваться, опять забунтовал, взмыл и понесся под гору, до жжения в ладонях выбирая из рук мокрую веревку. В миг я сообразил, что веревку удержать не хватит силы и два раза повернулся на месте, опоясывая себя. Тотчас последовал резкий мощный рывок, Петька снова перевернулся, а я... очутился возле него.
— Лежа-а-ать! — заревел я, зверем кидаясь ему на шею...
...Полежали, отдышались. И я, и Петька. Я чувствовал, как реже и спокойнее становились вздохи коня, как остывало и судорожно вздрагивало его тело. Осторожно осмотрелся. Седло разбито, висит на брюхе лошади. Мешки с мясом в стороне. Недалеко от мешков темнеет на камнях сброшенный плащ, рюкзак, вероятно, под ним. А вот где сапог и ружье — не видно.
Ну и черт с ним, с этим сапогом и с ружьем тоже. Лишь бы мясо не потерять. Расслабил, а потом совсем разжал руки, отпустил Петькину шею. Он недоверчиво прижал ухо, скосил налитый кровью глаз.
— Дурень ты дикошарый, — с укором сказал я. — Сам измучился, меня измучил. Давай поедем потихоньку.
Я разговаривал с Петькой, а сам незаметно поправил на нем сбившуюся узду, еще раз затянул узел на аркане. Ослабил подпруги и запрокинул на спину разбитое седло. Заарканил другим концом веревки и себя. Так, на всякий случай. Немыслимо было оставаться на Кваркуше без коня. Одному в тумане не найти дорогу. Не забыл я и наказ Борковского: «Без мяса не возвращайтесь». Это главное.
Где же мои спутники? Ждут, ищут меня или не смогли остановить своих лошадей, и они унесли их домой? Ничего, доберусь и я.
Болело ушибленное плечо, и я еле перевалил через седло тяжелый вьюк. Отыскал сапог и ружье. На левом стволе ружья темнела глубокая вмятина.
Надо было пустить коня, чтобы он шел сам, искал дорогу, и мне волей-неволей пришлось лезть на него. А ехать верхом ох как не хотелось! Пропади пропадом эта «кавалерия»! Никогда я раньше не ездил на лошади, а теперь и вовсе отбило охоту.
Подвел Петьку к камню, с трудом взгромоздился в седло. Петька с места рванул в карьер. Пальцы накрепко обхватили железный облучок седла, и, казалось, скорее оборвут его, чем отпустят. Ехал в каком-то полузабытьи, спустив повод, полностью доверившись лошади. Может быть, час ехал, может быть, больше. Из оцепенения вывело визгливое ржание Петьки. Окинул взглядом плато и увидел бегущих кромкой горбатого снежника трех собак. А за ними вынырнули из лощины два всадника. Собаки и всадники мчались во весь опор мне навстречу.
Юрке делают операцию
Я так умаялся за эту дорогу, что слез с лошади и упал. Потеряли чувствительность, одрябли ноги, тело было, как ватное. Не лучше выглядел и Патокин. Он не слез с лошади, просто встал на камни и пропустил ее вперед, как в калитку. Потом Патокин пошел к дому, неестественно широко ступая, с раскинутыми руками, точно под ним была не земля, а корабельная палуба в хороший шторм.
