Ласло Харш - Ребята не подведут!
— Так… Если об этом дознаются и будут у вас спрашивать, скажи, что виноват во всем только я. Понятно?
— Понятно, господин Шербан, — еще раз вздохнул Габи.
— Вот и договорились. А теперь выкладывай, как вам удалось совершить этот безрассудный поступок?
— О, очень просто, — потупился Габи. — Самое трудное было в том, чтоб проследить, когда зеленорубашечника не бывает дома, незаметно войти в квартиру, разыскать среди всяких вещей эту штучку, называемую затвором, и незаметно выйти. Вот и все. Но если я совершил безрассудный поступок, то могу отнести ее обратно.
— Нет, ты непременно хочешь получить хорошенькую взбучку, — проворчал доктор Шербан. — Ишь чего захотел: проделать то же самое еще раз! Нет, этому не бывать. Штучка эта, затвор, останется у меня. Ей-богу, в твоем послужном списке преступлений не хватает только еще кражи со взломом!
— Но ведь это вовсе не кража со взломом! Вы, наверно, плохо поняли, господин Шербан… Я ничего не взламывал, а открыл дверь ключом.
— Каким ключом? Откуда у тебя ключ от квартиры Шлампетера?
— Во-первых, эта квартира совсем не Шлампетера, а дяди Комлоша. А во-вторых, ключ передала мне Дуци, когда мы… я хочу сказать… когда она на время переехала в другой дом, прихватив с собой старый ключ… Теперь вам понятно, господин Шербан?
— Теперь понятно. Только одного не пойму: как ты узнал, что это именно затвор, а не другая деталь? Насколько мне известно, ты не оружейных дел мастер.
— О-о-о, — протянул Габи, — поверьте, это очень просто. Мой папа хорошо рисует, и, когда все выяснилось, я попросил его нарисовать этот самый затвор. Вот и все… Фас, Пушок, фас!
Последний возглас уже не имел никакого отношения к разговору, а был адресован Пушку, который злобно рычал на приблудшую собаку. Услышав голос одобрения, Пушок ринулся за перетрусившей собакой. Габи, мигом забыв о разговоре с доктором Шербаном, сорвался с места и помчался вслед за Пушком, но когда он выбежал на улицу, Пушок уже семенил обратно, опустив уши, и как бы всем своим видом показывал: «Ну, как? Здорово я пуганул эту противную шавку?»
Глава пятая МИРА НЕТ
Пушок растянулся в тени подворотни и, высунув язык, часто дышал. Стояла страшная жара, и августовское солнце палило нещадно. В накаленном воздухе медленно плыли запахи нефти и копоти, словно вся нефть и копоть ближайших заводов превратилась вдруг в нестерпимо огненные испарения. Горячий асфальт как бы впитывал в себя глухой ритмичный рокот машин и моторов. Где-то неподалеку, наверно на заводе Ланга, звенела сталь. В редкие барашки облаков стрелой вонзались серебристые самолеты. В корчме Розмайера то и дело скрипела дверь…
Немецкие солдаты в своих кованых сапогах целыми толпами заходили в корчму и, выпятив грудь, на всю улицу громогласно требовали пива: «Бир! Бир! Бир!»
Так было и утром, так было и в полдень…
А по вечерам на улице позвякивали синие кастрюльки и красные судки. Это возвращались с заводов отцы и братья, разморенные жарой, уставшие после тяжелого трудового дня. Прищурив покрасневшие от бессонных ночей глаза, они бросали недобрые взгляды на стеклянную дверь корчмы Розмайера, где рыжие немецкие солдаты блаженно тянули холодное пиво.
Да, так повторялось каждый вечер.
С наступлением темноты начинался не виданный доселе фейерверк. Темно-синее небо озаряли серебристые лучи прожекторов, ощупывая облака своими устремленными ввысь паучьими лапами. Под почти невидимыми звездами вспыхивали красные и зеленые сигнальные ракеты, трассирующие пули оставляли длинные ряды красных пунктирных черточек на черном фоне ночи.
Однажды поздно вечером во дворе зазвенел висевший у входа в убежище ржавый рельс. Его неистовый звон сзывал жильцов во двор. К центру двора заскользили черные фигурки людей… Они стояли и молча ждали в этой ночной темноте, исполосованной отблесками прожекторов. Обтянутая синей бумагой лампочка на лестнице тускло освещала собравшихся.
— Все в сборе? — послышался из темноты напыщенный голос старшего по дому, господина Тыквы.
— Все, — нестройно выдохнула толпа.
— Я к тому спрашиваю, что являюсь старшим по дому, и кому не нравится, пусть уходит, — заявил Тыква. — Я собрал вас для того, чтобы объявить: с сегодняшнего дня наступит конец безобразиям. Теперь будет царить строгий порядок и дисциплина, не то что было…
— Минутку! Об этом я скажу сам, — перебил его зеленорубашечник. — Братья и люди! — неожиданно взвыл он.
— Надеюсь, я отношусь к людям, а не к его братьям, — проворчал дядя Шефчик.
— Палач тебе брат, бандюга, — процедил сквозь зубы дядя Варьяш.
— Говорите! Мы вас слушаем! — подбодрил зеленорубашечника господин Розмайер.
— Отечество в опасности! Все на его защиту! — снова возопил Шлампетер.
— Ура! Ура! — явно невпопад гаркнул Розмайер.
— Молчать! — осадил его зеленорубашечник. — Мы переживаем критические минуты! Вслед за румынами и финны оставили Гитлера, но мы, нилашисты, будем держаться до последнего вздоха…
— Тьфю! Позор им! — снова крикнул господин Розмайер, стараясь как-то исправить прежнюю оплошность, но и на сей раз попал впросак.
Эти две его промашки привели Теофила Шлампетера в настоящее неистовство. Он принялся вопить до хрипоты, что до сих пор считал финнов своими братьями, но теперь публично отрекается от них и до последней капли крови будет стоять на стороне своего великого союзника, потому что скоро пробьет час окончательной победы германского оружия. И он, Теофил Шлампетер, начальник нилашистского участка, не потерпит, чтобы вокруг него витал дух измены, а всех инакомыслящих истребит и спровадит на тот свет. В заключение он призвал всех последовать его примеру и приветствовать друг друга взмахом поднятой руки, ибо это, по его мнению, поддержит дух нации и приведет к спасению. Ведь, мол, нилашисты в Венгрии ничуть не хуже, если не лучше, кто носит в Германии свастику.
Он орал во всю глотку и сыпал как из рога изобилия излюбленными словечками нилашистов:
— Карпаты! Дунай! Великая родина!
Но к чему он говорил эти слова, никто из собравшихся не понял. Впрочем, и сам Теофил Шлампетер вряд ли отдавал себе отчет в своих выкриках. Но есть люди, для которых все непонятное звучит наиболее убедительно. Именно к таким людям и принадлежал господин Розмайер. Но даже и он начал проявлять первые признаки нетерпения, когда зеленорубашечник все больше и больше запутывался в паутине собственных слов, и теперь стало ясно, что раньше рассвета ему вряд ли удастся ид нее выпутаться. Между тем корчмарю надо было еще подсчитать выручку за день. Поэтому он засуетился и под покровом темноты заковылял домой, оставив вместо себя Эде.
Эде, конечно, не ушел, но вскоре заметил, что слушателей вокруг него становилось все меньше и меньше. Даже господин Теребеш и тот отправился спать. Дольше всех выстоял старший по дому господин Тыква, пока не вспомнил, что забыл составить расписание дежурств по противовоздушной обороне на следующие сутки. Тогда и он потихоньку ретировался. Эде, видя, что он остался один, тоже улизнул домой.
А зеленорубашечник все продолжал ораторствовать. Возможно, он так бы и не остановился, если бы в бесконечном потоке слов не наткнулся на слово «баторшаг». Зычно прокричав его, он вдруг неожиданно замолк, удовлетворенно вздохнул и отдал команду:
— Разойдись!
Потом поднял глаза и увидел в темноте две смутно вырисовывающиеся фигуры — двух худых, долговязых парней, застывших на месте, словно истуканы.
— Эй, вы, я же сказал: разойдись! — еще раз крикнул им зеленорубашечник. — Если приказывают разойтись, значит, расходись! Слышите?
Долговязые не шелохнулись.
— Марш отсюда! — заорал зеленорубашечник. — Стрелять буду!
Он выхватил из заднего кармана галифе револьвер и угрожающе зашагал к двум темным фигурам. Те неподвижно стояли на месте и неизвестно чего ждали.
— Считаю до трех! — прохрипел зеленорубашечник.
Он досчитал до трех и выстрелил.
На звук выстрела выбежал дядя Варьяш с фонариком в руке и осветил двор. Луч карманного фонарика упал па зеленорубашечника, который стоял один среди ночи с револьвером в руке, направленным на деревянные столбы.
— Кажется… — пролепетал зеленорубашечник, — тут кто-то ходил…
Он поспешно сунул револьвер в карман и, повернувшись, зашагал к себе.
Но и поныне осталось неизвестным, кто бросил под его дверь арбузную корку, пока он произносил свою злополучную ночную речь. Достоверно лишь то, что в ту ночь последние метры до своей двери Теофил Шлампетер прополз на животе и открыл ее не руками, а ударом головы.
Может, из-за арбузной корки, а может, и из-за дуэли со столбами, но, как бы то ни было, в дальнейшем зеленорубашечник отказался от публичных выступлений. Впредь он уже не ораторствовал, а только приглаживал пальцем щеточку усов под носом да скрипел и грохал своими черными сапожищами с подковками, расхаживая по подвалу. Выкриком «баторшаг» и взмахом поднятой вверх руки он приветствовал теперь только старшего по дому Тыкву, господина Розмайера, его превосходительство господина Теребеша и Эде. Особенно он подружился с Эде. Ребята часто видели, как они перешептывались или в подворотне, или где-нибудь в другом месте. Эде изредка наведывался к зеленорубашечнику и однажды заявил Габи, что Теофил Шлампетер намного лучше доктора Шербана, которого в нужный момент непременно отправят на тот свет, потому что доктор Шербан — человек подозрительный и неблагонадежный.
