Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля
«Проще всего передать привет Кло, — подумал Тошка. — Она сидит со мной за одной партой. А вот все остальное куда сложнее».
Он невольно вспомнил Кло. Правда, в школе ему, конечно, приходилось называть ее Таней. Только один раз Тошка оговорился. На уроке алгебры. Сказал ей:
— Какой у тебя ответ, Кло?
Сказал и вздрогнул от этого «Кло», и даже прикусил себе кончик языка. Рука его дрогнула, и по странице расплылась чернильная клякса. А Кло глянула на него большими голубыми глазами и, чуть улыбнувшись, ответила:
— Два а квадрат плюс бэ.
«Какие у тебя красивые косы. И глаза…» — Это Тошка хотел сказать. Но не сказал, конечно. Разве такое скажешь?
Он пригнулся к самой парте и стал промокать волосатую кляксу.
— Аккуратней, Топольков! — заметил ему учитель. Смотри, какая опрятная тетрадь у твоей соседки,
У Кло и вправду было написано все очень хорошо: буквы круглые, с нажимом, словно на уроке чистописания в третьем классе. Тошка вспомнил угловатый, энергичный почерк Штормштиля, его чуть наклоненные вправо строчки, похожие на красные частоколы. Никогда ни у кого он не встречал такого почерка…
«Итак, привет тебе, голубоглазая Кло!» — Тошка встал с банкетки и заходил по подвалу. Необходимо было что-то решать. Как искать хозяина пальто? Как?.. Надо составить четкий план. Но план никак не составлялся. Вместо того чтобы заниматься серьезным обдумыванием вариантов розыска, Тошка снова и снова вспоминал Кло.
— А морской петух все еще живет у нас, — сказала она ему на перемене. — Мы по-прежнему держим его в старой ванне, и я через день приношу свежую воду из порта. По восемь ведер! Так тяжело таскать. Давай как-нибудь пойдем и выпустим его обратно в море, а?
— Какой это петух? — спросил Тошка и скроил дурацкую физиономию.
— Который не кукарекает! — рассердилась Кло.
Тошка больно стукнул себя кулаком по затылку.
— Ты будешь думать о серьезных вещах или нет? крикнул он сам на себя. — Каррамба! Надо срочно идти к Бобоське, без него ни черта у меня не получится…
За все тринадцать лет жизни на Тошку не наваливалось столько событий, сколько навалилось за один последний месяц, История капитана Борисова, драка с фиолетовыми, письма Штормштиля и его ботфорты, перекочевавшие из грота Больших скал в подвал, где стояла продавленная банкетка да колченогий ломберный стол.
Когда у человека столько событий, ему необходим собеседник, которому можно рассказать все. До самого донышка. Такого собеседника у Тошки не было. Хорошо бы рассказать о переписке со Штормштилем Кло. Только она поймет его, потому что тоже любит подставлять лицо южному ветру и ловить запахи далеких стран и обрывки не досказанных кем-то удивительных историй.
Но нельзя же прямо так подойти и сказать ей:
— Знаешь, Таня, я выдумал себе взрослого друга, который, в отличие от других взрослых людей, все понимает и вообще на равных со мной. Я написал ему. И представляешь — он ответил! Как это случилось, ума не приложу. Вот его послания…
И тут выяснилось бы, что Тошка знает все о капитане Борисове. И о письмах, которые Кло посылает отцу. И о том, что Тошка тоже ждет капитана и верит в его возвращение. Дальше больше — пришлось бы сознаться и в том, что он знает все о ее деде, и о Дурмишхане, и о дочери комиссара Михаила Таранца. Это, конечно же, не кто иная, как Женщина с Грустными Глазами.
Как расскажешь все это Кло? Нет! Нельзя рассказывать о Штормштиле. Никак нельзя!..
И в то же время вся эта история уже не помещается в Тошке, ему нужны, ну просто необходимы единомышленники. Не может же человек тринадцати лет от роду держать все в себе, словно в глиняной копилке.
Однажды он чуть было не проболтался отцу. Начал так, между прочим, издалека. Отец сидел за своим письменным столом, листал какие-то скучные бумажки. Свет лампы падал на утыканную белыми рычажками грудь арифмометра, на пальцы отца, сжимающие авторучку. Она парила над бумажками, потом стремительно падала, впиваясь пером в какую-нибудь зазевавшуюся цифру. Зловеще начинал жужжать арифмометр, со звоном выбрасывая в окошечки единицы, десятки и сотни. Потом начинали метаться костяшки счетов. А перо все прижимало цифру к бумаге, и было ясно, что дело ее дрянь, наверняка эту неправильную цифру, долго укрывавшую ошибку, безжалостно вычеркнут и впишут другую, правильную. Тошка долго присматривался к почерку отца. Высокие, островатые буквы. И наклон чуть вправо. Только слова какие-то неинтересные:
«В соответствии с вышеприведенными результатами произведенной проверки пролонгирование нижеперечисленных…»
И цифры, цифры, цифры… В общем, все совсем не похожее на письма капитана Штормштиля.
— Ты что трешься тут? — Отец глянул на Тошку сквозь толстые стекла очков. — Небось нашкодничал опять и теперь подготавливаешь почву для покаяния. Так, что ли?
— Нет. Я не нашкодничал. Я хочу рассказать тебе коечто…
— О Пепино-Ягуаре по кличке Фаралетто?
— Наоборот, он по кличке был Пепино-Ягуар. Но я не о нем… Ты знаешь, есть такой капитан…
— Он объездил много стран… — перебил его отец. — Послушай, Антон, ты бы лучше Тургенева почитал, «Бежин луг…»
— Тем более что у него уже вторая тройка по литературе, — вмешалась мама. — И по математике тоже тройка. У меня просто руки опускаются, четверть только началась!..
— Я исправлю… — начал было Тошка.
— Там у него никогда не появлялись тройки, ничего не слушая, продолжала мама. «Там» — это значило в Нефтегорске. Там все, по маминому мнению, было лучше и спокойнее. — Он совсем отбился от рук. Эти уличные знакомства! Улица погубит его! А у меня сердце…
Тошку выставили за дверь. Семейный совет продолжался полушепотом.
— Надо, чтобы он больше читал классиков. Меня вот воспитывали на классиках. — Это говорил папа.
— Надо полностью компенсировать влияние улицы. В конце концов он начнет курить! — Это, конечно, мама. — Он стал каждый день мыть шею и причесываться!
— Это разве тоже плохо? — спросил папа.
— Это значит, что он влюблен! — ответила мама. — В тринадцать лет мальчишки только в том случае добровольно моют шею, когда они влюблены! 'Гы что, себя не помнишь!
Папа, конечно, не помнил. Он опять начал что-то про Тургенева. Но Тошка уже не слушал. Он и вправду каждый день мыл шею. И дважды причесывался. Раньше этого с ним не случалось. Во всяком случае, так часто.
Тошка сидел у окна. Смотрел, как по черному стеклу торопливо сбегают дождевые капли, оставляя за собой дрожащие серебряные дорожки. За дверью мама с папой продолжали шептаться. В порту призывно гудели пароходы. Тошкино сердце билось часто и гулко…
Глава 15. Оришаури, зеленый луч и Ника Королихин
Бобоську Тошка не застал. В красильне был только Сушеный Логарифм да еще спал на груде пустых мешков пьяный глухонемой.
— Чего ты опять здесь крутишься? — увидев Тошку, заскрипел Сушеный Логарифм и как заведенный замахал на него руками. — Я тебе уши надеру!
Тошка обозлился. Он отступил на край тротуара и решил надерзить Сушеному.
То, что разговаривать со взрослыми в непочтительном тоне значит демонстрировать свое дурное воспитание, Тошка знал. Об этом мама твердила ему чуть ли не ежедневно. И он всегда старался со старшими держаться вежливо. Но тут был Турецкий базар со своими законами, которых мама не знала и не могла знать. Здесь каждому полагалось стоять за себя. И пропустить мимо ушей угрозы какого-то Сушеного Логарифма значило струсить перед ним.
Тошка засунул руки в карманы брюк и попытался сплюнуть через зубы так, как это делал Бобоська.
— Босяк! — скрежетал ученый помощник Серапиона. — Слямзить что-нибудь примериваешься?
— Заткнитесь! — крикнул Тошка задрожавшим от волнения голосом. — Тряпок я ваших грязных не видал. Эксплуататор! Сушеный Логарифм!
Он повернулся и пошел на другую сторону улицы, изо всех сил стараясь не убыстрять шагов. Оскорбленный красильщик, шаркая галошами по цементному полу, долго искал, чем бы запустить вслед Тошке. Но ничего, кроме счетной линейки, под руку ему не попадалось.
На углу Трапезундской Тошка остановился, чтобы купить у старухи-гречанки стакан ореховых жмыхов.
— Ори шаури![16] — раздался у него за спиной низкий, будто из бочки голос. — Ори шаури!
Тошка оглянулся. Рядом с ним стоял знаменитый городской сумасшедший — обритый наголо верзила с тяжелыми вислыми плечами. Физиономия у него была страшноватая: толстогубый, широкий рот, хитрые навыкате глаза и нос в крупных рябинах. Он высунул язык и, слегка ткнув Тошку в плечо, повторил свое требовательное:
— Ори шаури!
Тошка порылся в кармане, вынул двугривенный.
Оришаури — так звал его весь базар — звякнул пригоршней медяков и, отсчитав десять копеек, протянул их Тошке.
