Ирина Стрелкова - Одна лошадиная сила
— Висит! Незапертый! Владимир Алексаныч, как вы догадались?
— Очень просто! — Володя специально натренировался в произнесении этой реплики. Жест смущения, слабая улыбка — и собеседники догадываются, что все было далеко не просто. А собственные наблюдения кажутся любому куда убедительнее чужих слов. — Да, очень просто, — повторил Володя с удовольствием. — Где ты, Васька, видел, чтобы двери квартир запирались в наше время на висячие замки? Такие замки предназначены для сараев и кладовок. Я уверен, что в дверях квартиры Бубенцовых есть внутренний замок. А висячий прицепил Андрей. Невинная хитрость! Андрей надеялся, что вы увидите замок и подумаете, что его нет дома. Но вам взбрело в голову, что Андрей посажен под домашний арест, и вы остались. Андрей наблюдал за вами из окна, он, очевидно, огорчился, что хитрость не удалась, и снял замок. Вот тут ты, Васька, подкрался к двери Бубенцовых второй раз, обнаружил, что замка нет, и поднял тревогу. Андрей увидел, как вы умчались сломя голову. Теперь он мог спокойно уйти. Причем не отказал себе в удовольствии опять прицепить замок на дверь. Он надеялся, что ты, Васька, туда наведаешься в третий раз. Ты именно так и поступил, но уже по моему совету…
Васька не сразу взял в толк Володины разъяснения, но когда наконец понял, в чем состояла хитрость Бубенцова, покатился со смеху. Костя-Джигит уяснил себе все с первых слов и, кажется, проникся к Володе заново изрядным почтением.
— Вот что… — Володя изобразил наивысшую строгость. — Чтобы больше никаких не согласованных со мною действий! Иначе я отказываюсь вам помогать. Даете слово?
— Даю! — веско промолвил вождь, и Володя догадался, что слово это дано не только за себя, но и за Ваську.
— Ну! — Васька вместил, по своему обыкновению, в один краткий эмоциональный возглас весьма основательную и прочувствованную речь: «Я больше не буду! Но уж вы, Владимир Алексаныч, не подкачайте! Я вас так расхвалил этим пустоголовым апачам».
— Подождите меня здесь! — распорядился Володя. — Потом проводите до музея.
Он зашел во двор, постоял возле кудрявого лицеиста. Однако поэтическому настроению назойливо мешало суетное желание разглядеть, как Васька и Костя умудрились втиснуться под скамью.
По пути в музей Володя выведывал у Кости-Джигита дополнительные сведения об апачах. Чем, например, может сегодня заниматься Чиба, Витя Жигалов? Тем же, что всегда. Сидит дома, мастерит электрогитару. «Ага, вот что означают голубые хлопья в осадке, — подумал Володя. — Витя Жигалов умелец и конструктор»
— Ну а, например, Курочкин? — Володя задал этот вопрос как можно равнодушней.
Вождь медлил с ответом, и его опередил Васька:
— Он в кино пошел, Владимир Алексаныч!
Володя внутренне подосадовал на неуместную Васькину шустрость, но делать нечего, излишний интерес к Курочкину может насторожить Костю-Джигита.
Музей по понедельникам был закрыт для посетителей. В вестибюле тетя Дена вязала носок. Володя прошел черным ходом во двор, поднялся по чугунной наружной лестнице в кабинет директора. Через минуту он уже унесся далеко отсюда, на просторы южнорусских степей, в знаменитый Хреновский конный завод, где граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский вывел новую породу лошадей, несравненного орловского рысака, красу России.
— Потрясающе! — вскричал Володя, добравшись в истории коневодства до удивительного поступка Василия Ивановича Шишкина, ближайшего помощника графа Алексея Григорьевича.
Вскочив из-за стола, Володя возбужденно зашагал по кабинету. В его воображении возникла во всех деталях, со всеми подробностями картина похорон достославного рысака Любезного 1-го, помершего в возрасте 25 лет… Манеж конного завода. Рядом вырыта глубокая могила. Конюхи в искренней печали опускают в могилу красавца коня в роскошном убранстве… Однако в каком именно? Володя подошел к столу, раскрыл один из альбомов с изображениями знаменитых рысаков. Сколько вкуса, мастерства вложено в конскую упряжь! Теперь Володя видел во всех деталях, как был наряжен в последний путь Любезный 1-й. Шитая попона, уздечка в серебре. И капор, непременно капор! Уздечка показалась Володе знакомой. Где-то недавно он видел в точности такой узор. Ах, да! Уздечка, которую вышвырнули из окна Бубенцовых! Прелюбопытный, оказывается, человек Андрей Бубенцов! Володя захлопнул альбом и продолжил чтение истории русского коневодства.
В этой толстенной книге упоминались все русские императоры, каждый из них был причастен к судьбе того или иного орловского рысака. Но в сравнении со знаменитыми рысаками, вписавшими свои имена в историю русского коневодства, императоры выглядели мелко и незначительно.
С восторгом прочел Володя страницы, посвященные великому, несравненному Крепышу. Поражение Крепыша в 1912 году на московском ипподроме стало черным днем для всех русских любителей конного спорта. На славу орловского рысака подло посягнул наездник-иноземец. Он придержал Крепыша и дал выиграть приз американскому рысаку Дженераль Эйчу.
«Черный день России. Каково?! — Володя задумался. — Я сейчас вычитал очень важную для меня подробность. Лошадь как предмет народной гордости. Создатели породы орловских рысаков гениально угадали, какая лошадь по всем своим качествам отвечает русскому вкусу, русскому характеру. Но ведь все эти годы, когда на конных заводах пестовали орловского рысака, по деревням крестьяне создавали своего, крестьянского, работящего коня. Сколько существовало неписаных конских родословных! Знали ведь, чье потомство славится силой, выносливостью, неприхотливостью. Знали и упорно, последовательно отбирали. У каждого народа своя любовь к лошади, свои требования к ней. У кавказского горца — своя, у степняка-казаха своя. „Какой русский не любит быстрой езды“, — писал Гоголь, воспевший русскую тройку, птицу-тройку. Но превыше всех самых красивых и самых родовитых лошадей крестьянская лошадка, впряженная в плуг. Лев Толстой написал житие изумительного Холстомера, однако на картине Репина Толстой пашет землю на крестьянской лошадке…»
Теперь Володя знал, о чем ему надо говорить с апачами и с другими путятинскими лошадниками. Он прочтет им цикл лекций. Здесь, в музее. Их жестокость к лошадям — результат невежества. Они никогда не слыхали ни о Любезном 1-м, ни о Крепыше, ни о Холстомере. Зато видят каждый день, как лихо скачут всадники в кино и на экране телевизора, как падают подстреленные кони. Покончить с невежеством — значит покончить с жестокостью.
Володины мечтания были прерваны гулкими шагами по ступенькам наружной лестницы. Двое торопливо поднимались в кабинет. Володя поднял голову и с любопытством посмотрел на дверь. Она распахнулась настежь, в кабинет вступила чинно и строго тетя Дена, за ней протиснулась бочком старуха, державшая в руке тонкую хворостину. Володя узнал дебринскую Анютку.
VIII
Серенькое утро благоухало укропом, чесноком, лавровым листом. После удачной грибной охоты Путятин приступил к засолке, повытаскивал из погребов бочки, стеклянные банки, развел огонь в летних кухнях.
Дразнящие запахи, к которым примешивался, наплывая густыми волнами, ни с чем не сравнимый запах сушеных белых грибов, несколько омрачили боевое и уверенное настроение идущего на работу Фомина. «Черт бы побрал этих лошадников! Сентябрь на носу, неизвестно, какими окажутся следующие суббота и воскресенье. А что, если похолодает? Ну, ничего… Сегодня я это дело закончу».
Но Фомину так и не удалось приступить к осуществлению тщательно обдуманного плана. На Советской его обогнал на мотоцикле участковый уполномоченный из Ермакова. Молодой и шустрый участковый мчал с бешеной скоростью и не заметил идущего по тротуару Фомина. И Фомин не успел разглядеть, кто сидит в коляске. Заметил только, что на пассажире — или задержанном? — зеленая спецовка, какие выдают в студенческих стройотрядах.
В горотделе дежурный не дал Фомину раскрыть рта для вопроса, нет ли вестей про лошадников.
— Где ты пропадаешь? — накинулся на него дежурный. — Срочно на полусогнутых к Налетову. Полчаса тебя ищем!
В кабинете начальника горотдела Фомин увидел уполномоченного из Ермакова и его пассажира в студенческой спецовке, седенького старичка. Уполномоченный сидит в сторонке, а старичок на верхнем конце длинного крытого зеленым сукном стола что-то горячо рассказывает Петру Петровичу Налетову и заместителю начальника по оперативной части Вадиму Федоровичу Баранову.
— Садись ближе и слушай! — приказал Налетов. — Товарищ из Ленинграда, слесарь с Кировского завода, проводит отпуск в родной деревне.
Фомин сел в середине стола, огляделся по сторонам: а где же ружье? Он почему-то сразу подумал, что ленинградец и есть тот добрый человек, который унес ночью ружье, похищенное Лешкой Супруновым.
— Живу в своей деревне, привожу в порядок родительский дом, — продолжал свой рассказ старичок. — Скоро пенсия, вот и подумываю, не перебраться ли сюда насовсем. Починил крышу, расчистил сад. Копаюсь помаленьку. Места дальние, глухие, ни одна душа в мою деревушку не заглядывает. Начинаю понемногу знакомиться с жителями соседних таких же глухих деревушек. Они-то и предупредили меня, что в лесу появились подозрительные туристы. Ходят по деревням, что-то высматривают, лазят в заколоченные дома. И замечено, что кое-где из пустых домов исчезли иконы. Я проверил у себя в деревне — как будто все на месте, все цело. А вчера пошел в Ермакове за продуктами, возвращаюсь к вечеру — и вроде бы что-то не так, вроде бы у избы, что рядом с моей, доски, которыми окно заколочено, передвинуты. Дай, думаю, проверю. Подозрительного окна касаться не стал, распечатал соседнее. Заглядываю в избу — так и есть, красный угол ободран, икон нет. Хотел было бежать в Ермаково к участковому, но не решился на ночь глядя. Кто их знает, грабителей, может, они за мной подсматривали. А утром взял пестерь, будто по грибы, а сам прямиком в Ермаково, — смущенно закончил ленинградец.
