Щипач - Анна Альфредовна Старобинец
Пепелище. Покинутая нора. Сожжённая дотла и покинутая. Может быть, он пришёл сюда потому, что ему здесь самое место? Одинокому, старому, жирному, усталому барсуку. Ничего уже больше не ждущему, кроме пенсии. Потерявшему зверскую форму. Потерявшему зверскую хватку. Потерявшему к себе уважение. Потерявшему всех, кого он любил. Это пепел его надежд здесь, вокруг. Угольки его разбитого сердца. Головешки его разрушенной жизни.
Здесь когда-то был кабинет. Здесь вот — кухня. А здесь — гостиная. Пепел пуфиков, чёрная пасть камина. А когда-то давно, в прошлой жизни, кто-то грелся здесь у огня дождливыми вечерами и читал Опушкина, развалившись на мягком пуфе, и небрежно приобнимал Мелесандру, свою прекрасную самку. А потом она уходила на кухню помешать в сковородке шкворчащих сочных личинок. А потом огонь сожрал эту жизнь. И Опушкина, и пуфик, и самку, и любовь, и запах личинок с кухни. О, не нужно, совсем не нужно карать штрафом того, кто взял книгу последним. Потому что судьба его уже покарала. Не за книгу Опушкина, которую он не вернул. За другое. За то, что не ценил свою уютную жизнь. За пренебрежение к лучшей самке на свете. За упрямство. За эгоизм. За то, что не уберёг.
И не нужно искать в картотеке имя зверя, не вернувшего книгу. Барсук Старший хорошо его знал. Своё собственное имя он знал.
Столько лет он пытался забыть этот дом, свой дом, милый дом. Этот дом, который когда-то совсем не был чёрным. Он пытался забыть Мелесандру, её голос и смех. И шкворчащих личинок. И книгу Опушкина, которую они вместе листали. И тот вечер, когда она тихо, но твёрдо сказала, что когда у них будут детёныши — десять милых детёнышей, не больше, но и не меньше, — она будет читать им всё, кроме «Баллады о бешеном хомяке». Потому что она слишком страшная. Не для малышей.
Он почти забыл. Ему почти удалось. Только робкий, укоризненный взгляд, только запах остывающих шкварок, только нежное прикосновение мягкой лапы, только несколько строк Опушкина запутались в памяти, как мотыльки в паутине.
Барсук Старший уселся на груду пепла, словно на пуфик. Он бы всё отдал, чтобы снова заглянуть ей в глаза. Погладить её нежную шерсть. Поесть её домашних личинок. Почитать с ней Опушкина. Барсук Старший положил фонарь на колени, закрыл глаза и погрузил обе лапы в пепел. Он представил, что она улыбается. Она рядом. Она снова с ним рядом. Что он просто выгребал из камина пепел и вдруг задремал. И что не было ни пожара, ни застивших небо огненных крыльев, ни смерти. Что сейчас он нашарит в камине случайно обронённую книгу, и спасёт её от огня, и откроет, и они будут вместе читать ту балладу … Вот и книга … Он нащупал книгу в камине … Всё хорошо … Они будут читать, а потом пойдут ужинать … Почему же не пахнет с кухни вкусными шкварками?.. Почему пахнет гарью и сыростью?.. И где родная мягкая лапа?..
— Дай мне лапу, любимая … — прошептал Барсук и очнулся.
Он действительно задремал. В одиночестве, в Чёрном доме. Только … стоп. Он и правда нащупал книгу там, глубоко. Барсук Старший схватил фонарик и разрыл пепел. Обгоревший томик Опушкина. Как будто он его ждал. Столько лет Опушкин ждал его здесь, под пеплом, в бывшей гостиной.
Или, может быть, Опушкина кто-то здесь специально зарыл.
В любом случае это — удача.
Барсук осмотрел и обнюхал книгу. Кое-где обгорела, но местами хорошо сохранилась. Осторожно открыл, полистал — и увидел закладку. Абсолютно зелёную, свежую закладку из дубового листика.
Кто-то был здесь совсем недавно и читал эту книгу.
Кто-то был здесь и читал «Балладу о бешеном хомяке». Потому что именно на ней он сделал закладку.
Начало баллады не уцелело, но там ничего интересного не было.
Сватовство старого хомяка к молоденькой хомячихе — теперь он вспомнил сюжет. Он предлагает ей лапу и сердце. Дальше можно разобрать три четверостишия:
…Молвит самка хомяку:
«Ты, хомяк, совсем ку-ку!
У тебя обвисли щёки,
Ты горбатый, кособокий,
Я ж прекрасна и легка.
Не пойду за старика!»
«Хоть я стар для хомяка,
Знай, любовь моя крепка!
Будь моей, краса-хомячка,
В горе, в радости и в спячке,
Не гони меня взашей,
У меня полно шишей».
«Что ж, богатенький хомяк,
Мы с тобой поступим так:
Коль решил на мне жениться,
Молоко чудесной птицы
Ты обязан отыскать,
Чтобы снова юным стать» …
Дальше три-четыре страницы сгорели полностью. Ну, там явно хомяк нанимает зверских молодцов, чтобы они добыли ему молоко, и всякие их приключения, и кто-то — не разобрать — действительно молоко добывает. А вот следующая страница почти вся уцелела. Барсук Старший бережно провёл по ней лапой.
…Выпив птичье молоко,
Хом подпрыгнул высоко,
Трижды перекувырнулся,
Страшным монстром обернулся:
Морда — бешеный оскал.
Зарычал и поскакал.
Он когтями потрясал,
Он стволы дубов кусал!
Сильным стал и распушился,
Но рассудка он лишился.
И кукушку, и сыча
Изодрал он, хохоча …
…И снова сгоревшие страницы. Очень жаль. Ужасно, ужасно жаль, ведь там наверняка указание на последовательность нападений.
— Значит, так, напарник. Кукушка и сыч, — сказал Барсук Старший фонарику. — Как у нас. У нас, правда, наоборот, сначала — сыч, а потом — кукушка, но это детали … Стоп! Вот здесь — опять указание. Замечательно! Целый список. Список наших жертв!
…И взмолилось всё зверьё:
«Помогите! Жрут живьём!
Гибнут юными до срока
И кукушки, и сороки,
Воробьи, грачи, стрижи,
Волки, во́роны, ежи,
