Г. Бюргер - Приключения Барона фон Мюнхгаузена
— Наши ссоры, — продолжал он, — длятся иной раз по нескольку месяцев, и те явления, которые это вызывает на свете, у вас, смертных, кажется, называются извержениями. Гора Везувий также принадлежит к числу моих мастерских. К ней ведет дорога, которая тянется под морским дном на протяжении по меньшей мере трехсот пятидесяти миль. Такие же недоразумения, как у нас, вызывают и там подобные извержения.
Если поучения бога Вулкана и приходились мне по душе, то еще приятнее было мне общество его супруги, и я, возможно, никогда не покинул бы этих подземных замков, если бы не кое-какие злорадные болтуны. Они насплетничали на меня Вулкану и разожгли в его добродушном сердце пламя ревности. Не выдав до этого ни единым звуком своего недовольства, он однажды утром, в тот момент, когда я собирался помочь богине при одевании, схватил меня, унес в незнакомую мне комнату и поднял над колодцем, который показался мне очень глубоким.
— Неблагодарный смертный! — произнес он. — Вернись в тот мир, откуда ты явился!
С этими словами, не дав мне ни минуты на оправдания, он швырнул меня в бездну. Я падал и падал со все возрастающей скоростью, пока страх окончательно не лишил меня сознания. Внезапно я очнулся от обморока, очутившись в водах огромного озера, ярко освещенного лучами солнца. Я с детства отлично плавал и умел проделывать в воде всякие фокусы. Поэтому я сразу почувствовал себя как дома, и по сравнению с той обстановкой, в которой я только что находился, мое теперешнее положение показалось мне раем. Я огляделся кругом, но — увы! — всюду виднелась лишь вода. Да и температура, господствовавшая здесь, весьма неприятно отличалась от горна мастера Вулкана. В конце концов я разглядел вдали нечто напоминавшее удивительно большую скалу. Вскоре выяснилось, что это плавучая ледяная гора, которая приближалась ко мне. После долгих поисков я нашел наконец место, на которое мне удалось взобраться, а оттуда вскарабкаться и на самую вершину горы. Однако, к великому моему огорчению, и отсюда нигде не видно было земли. В конце концов уже перед самым наступлением темноты я заметил судно, двигавшееся по направлению ко мне. Как только оно несколько приблизилось, я принялся кричать.
Мне ответили по-голландски. Бросившись в воду, я подплыл к кораблю, и меня подняли на борт. На мой вопрос, где мы находимся, мне ответили: «В Южном море». И только теперь мне все стало понятным. Совершенно ясно, что я с горы Этны прямым путем через центр земли провалился в Южное Море. Путь этот, во всяком случае, короче, чем путь вокруг земного шара. Никто еще, за исключением меня, не исследовал его, и если мне предстоит еще раз проделать такое путешествие, я постараюсь произвести более тщательные наблюдения.
Я попросил, чтобы мне дали поесть, а затем улегся спать. Грубый все-таки народ эти голландцы! Я рассказал о своих приключениях офицерам так откровенно и просто, как рассказал вам, господа, и кое-кто из этих господ, в частности сам капитан, своим видом дал мне понять, что сомневается в моей правдивости. Но, так как они дружески приняли меня к себе на корабль и существовал я благодаря Их милостям, пришлось волей-неволей проглотить обиду.
Я только осведомился о том, куда они направляются. Они сообщили мне, что отплыли с целью совершить новые открытия, и если мой рассказ правда, то цель их, во всяком случае, достигнута. Мы находились как раз на пути, по которому следовал капитан Кук, и на следующее утро прибыли в Ботани-Бей, куда английскому правительству уж никак не следовало бы ссылать всяких преступников, а отправлять в виде поощрения заслуженных людей, — так щедро на этом побережье рассыпала природа свои прекраснейшие дары.
Мы пробыли здесь всего три дня. На четвертые сутки налетел страшный шторм, который за несколько часов изорвал все паруса, расщепил бугшприт и повалил брам— стеньгу, которая рухнула на ящик, куда убирали компас, разбив вдребезги и ящик, и самый компас. Каждый, плававший по морям, знает, какие печальные последствия влечет за собой такая потеря. Мы совершенно сбились с курса. Но вот наконец буря улеглась, и подул ровный, крепкий ветерок. Мы плыли и плыли три месяца подряд и, должно быть, успели покрыть огромное расстояние, как вдруг заметили вокруг удивительную перемену. Нам стало как-то легко и весело, а ноздри наши защекотали самые упоительные запахи. Цвет моря также изменился: оно было уже не зеленым, а белым.
Вскоре после этой прекрасной перемены мы увидели землю и недалеко от нас — гавань. Мы направились к ней.
Она была глубокой и достаточно обширной. Вместо воды ее наполняло превосходное и очень вкусное молоко. Мы пристали к берегу. Как выяснилось, весь остров представлял собой большой сыр. Возможно, мы даже не заметили бы этого, если бы не одно обстоятельство, открывшее нам истину. Дело в том, что у нас на корабле находился матрос, отроду испытывавший отвращение к сыру. Не успел он ступить на берег, как упал в обморок. Придя в сознание, он стал умолять, чтобы у него из-под ног убрали сыр. Когда мы повнимательнее пригляделись, то обнаружили, что матрос совершенно прав: весь остров, как уже было сказано, представлял собой один огромный сыр. Местные жители питались главным образом этим сыром, и сколько бы они за день ни поели, за ночь опять прибавлялось столько же. Мы увидели множество виноградных лоз с прекрасным крупным виноградом. Стоило надавить виноградину — и из нее вытекало одно только молоко. Жители были стройные, красивые существа, большей частью ростом в девять футов. У них было по три ноги и по одной руке. У взрослых на лбу вырастал рог, которым они очень ловко пользовались. Они устраивали состязания в беге по поверхности молочного моря и разгуливали по ней, не погружаясь, так же свободно, как мы по лужайке.
На этом острове, или на этом сыре, росло много злаков, колосья которых походили на трюфели. В них помещались хлебы, вполне готовые и пригодные для еды. Разгуливая по сырному острову, мы обнаружили семь молочных рек и две винные.
После шестнадцатидневного пути мы добрались до берега, расположенного напротив того, к которому мы пристали. Здесь мы нашли целую полосу дозревшего синего сыра, который обычно так расхваливают настоящие любители. В нем не водится, однако, червей, а на его поверхности растут чудесные фруктовые деревья вроде персиковых или абрикосовых и всевозможные другие, неведомые нам. На этих необычайно высоких деревьях было множество птичьих гнезд. Среди ряда других нам бросилось в глаза гнездо зимородка, которое в окружности в пять раз превосходило купол собора святого Павла в Лондоне. Оно было искусно сплетено из огромных деревьев, и в нем лежало — подождите-ка, я хочу быть совершенно точным — по меньшей мере пятьсот яиц, и каждое было величиной с добрый оксгофт (около 250 литров). Мы могли не только разглядеть птенцов, но и услышать их свист. Нам с величайшим трудом удалось разбить одно из таких яиц, и тогда из него вылупился юный, еще голый птенчик, значительно превосходивший своими размерами двадцать взрослых коршунов. Едва мы успели выпустить птенчика на свободу как внезапно на нас налетел зимородок-отец. Он подцепил когтем нашего капитана, взвился г ними на милю в вышину и, избив крыльями, швырнул в море.
Все голландцы плавают как крысы. Капитан вскоре снова оказался с нами, и мы вернулись к себе на корабль. Мы возвращались, однако, не по прежней дороге и встретили поэтому еще много разных удивительных вещей. Между прочим, нам удалось подстрелить двух диких быков, у которых было только по одному рогу, и рог этот рос у них между глаз. Потом мы пожалели, что убили их. Как выяснилось, жители острова приручают этих быков и пользуются ими, как мы пользуемся лошадьми, — для езды верхом и в телеге. Мясо их, как нам говорили, очень вкусное, но народ, питающийся только сыром и молоком, совершенно в нем не нуждается.
Нам оставалось еще два дня пути до нашего корабля, как вдруг мы увидели трех человек, повещенных за ноги на высоких деревьях. Я осведомился, в чем они провинились, чем заслужили такую жестокую кару, и узнал следующее: эти люди побывали на чужбине и по возвращении обманули своих друзей, описав места, которых вовсе не видели, и рассказав о событиях, никогда не происходивших. Я счел наказание вполне заслуженным, ибо первейший долг путешественника придерживаться строжайшей истины.
Добравшись до своего корабля, мы немедленно снялись с якоря и, поставив паруса, отбыли из этой чудесной страны. Все деревья на берегу среди них было несколько очень высоких разом дважды склонились перед нами и затем все одновременно выпрямились.
Проплавав три дня (одному небу ведомо, где, так, как нас все еще не было компаса), мы попали в какое-то морг, казавшееся совершенно черным. Мы попробовали эту черную воду на вкус, и представьте себе! — это была вовсе не вода, а великолепное вино. Теперь у нас только и было дела, что следить за тем, чтобы не все матросы перепились! Но радость наша была преждевременной. Прошло всего несколько часов, и мы оказались окруженными китами и другими огромными животным и. Среди них было одно, которое нам не удалось охватить взглядом, даже прибегнув к помощи всех наших подзорных труб. Мы, к сожалению, заметили это чудовище лишь тогда, когда очутились очень близко от него, и оно внезапно втянуло в себя весь наш корабль, со всеми его стоячими мачтами и надутыми парусами, сквозь зубы в пасть. А зубы были такие, что по сравнению с ними мачта самого большого военного корабля показалась бы щепкой. Продержав нас некоторое время у себя в пасти, чудовище снова раскрыло ее и глотнуло такое неслыханное количество воды, что наш корабль — а вы можете себе представить, что это был порядочный кусочек, — был смыт волной прямо в желудок страшного животного. Здесь мы оказались в неподвижности, словно на якоре во время мертвого штиля. Воздух здесь был душный и, откровенно говоря, довольно скверный. Мы нашли вокруг якоря, канаты, лодки, баркасы и значительное число кораблей, частью нагруженных, частью без груза. Все это было проглочено чудовищем. Действовать здесь можно было только при свете факелов. Для нас больше не существовало ни солнца, ни луны, ни планет. Дважды в день обычно наступал прилив, и дважды в день мы оказывались на дне. Когда животное пило, у нас начинался прилив, а когда опорожнялось, мы садились на дно. По самому скромному подсчету, оно за один раз проглатывало столько воды, сколько содержит Женевское озеро, которое имеет в окружности тридцать миль.
