Мила Блинова - Большой Кыш
Хнусь спрятался за брусничным кустом и раздвинул веточки. Перед «Теплым Местечком», спрятанным в корнях красноствольной сосны, в подвешенном между двумя сосенками-двухлетками гамачке лежал Бяка. Хнусь замер в удивлении. Глядя в небо и медленно покачиваясь, Большой Кыш старательно выводил куплет за куплетом, пока не допел песенку до конца. Это занятие давалось Бяке с трудом. Закончив петь, кыш перевернулся на живот, растопырив лапы, как крылья, и просунув мордочку между переплетениями гамака. Он грел спину на солнце и выговаривал сверчку:
— Эй, Сверчок, ты не знаешь, отчего кышам-одиночкам вдруг становится тоскливо? Отчего они бродят задумчиво по лесу, как сонные медведи, едят что ни попадя? Отчего они потом становятся плохими? Может, стать хорошими им мешает Закон, ВЕЛИКОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ или кто-то большой и голодный? Про меня говорят: «Если все идет хорошо, значит, Бяка еще не проснулся». Обидно, Сверчок. И уже не хочется быть хорошим.
Бяка вылез из гамачка и заспешил к дому. Хнусь услышал, как он заплюхал в умывальном тазу. Причесавшись, сменив носки и завернувшись в связанный Асем плед, Бяка в задумчивости запетлял между вересковыми кустами, бурча себе под нос:
— Снаружи я — жесткая ракушка, а внутри — нежный моллюск. Я — одинокое, самоценное существо. И мне не нужен никто, чтобы вырастить в себе перламутровую жемчужину.
Никто! Никто не нужен мне.Мне хорошо в моей броне.Быть одиноким я хочу,Мне даже это по плечу.Непросто вникнуть в жизни суть,Но я управлюсь как-нибудь!Я не хочу идти с толпой —В толпе не стать самим собой!Как ни крути — хоть так, хоть сяк,Мир не видал подобных Бяк!
Потом он опять подрулил к гамачку.
— Не постель, а желудевая лепешка с медом, — пожаловался кыш, — так и заманивает.
Он заложил еще один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как- то встрепенулся, напрягся и назидательно произнес:
— Енот — балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг — это такая дрянь! Просто бедствие! За лето и осень овраг съест весь холм. Надо что-то делать, — Бяка огляделся. — Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? — Бяка встал с гамачка и потянулся. — На чем мы остановились? Овраг съест холм? Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!
Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Бяка разительно менялся, ложась в гамак и покидая его.
Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка для самых непутевых, которые, кроме «нытья и воя», больше ничего не умеют, а в гамачке пел!
Во-вторых, лежа в плетеной постельке, Бяка заботился об общем благе.
В-третьих, он сдружился со сверчком и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе, Большой Кыш перегрелся на солнце.
В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нем, как лепешка на сковородке. Подергивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:
— Вроде как что-то щекотится во мне. Может, блохи завелись? Блохи — это плохо. Это от грязи. Но я ведь очень чистый! А если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашептывает: «Овраг — твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Желудь — ничто. Дерево — совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями». — Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом: — Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать желуди! Я сам по себе!
Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:
— Бяка, здравствуй, у тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь?
Бяка вскочил и побежал в дом, не глядя на Хнуся, будто того здесь и не было. Через минуту он показался на пороге, зажав под мышкой копалку, а в каждой лапе по крупному желудю. Вид у него был решительный и одновременно растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь весь день следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.
— Ась, Ась, — пытаясь растолкать дремавшего в тенечке старого кыша, шептал он, — уже спишь, что ли?
— Никто не шпит, — ответил Ась, с трудом продирая глаза.
— Извини, что беспокою, но с Бякой что-то неладное.
— Ну што там опять натворил наш Бяка? — позевывая, спросил Ась.
— Ась, он дубки сажает! Там, на южном склоне. Сначала, как землеройка, заравнивал Енотовы ямы. Потом желуди закапывал. Потом притаптывал и поливал. Потом выволок из «Моей Радости» Енота и отругал его. Енот, как и я, ничего не понял. Потом вернулся в «Теплое Местечко» и стал играть сам с собой в капельки и бульки на добрые дела. А ведь в эту сложную игру только Сяпа с Белой Жилеткой умеют играть.
— Ну и как, получалошь? — поинтересовался Ась.
— Как сказать. Когда я уходил, он сам себе проиграл уже двадцать девять капелек, а выиграл только пять бульков. В общем, он сегодня какой-то не такой.
— Ты, Хнушь, очень добрый малыш. Я тут ромашки нашушил и мяты. Ты уж вожьми, не побрежгуй. Чай иж них отменный. А о Бяке не бешпокойшя. Ничего ш ним не шлучитшя. Но на вшякий шлучай я шегодня вечером к нему жагляну. проведаю. У меня к нему тоже ешть дело.
И Хнусь сразу успокоился. Раз Ась говорит, что все нормально, так оно и есть. И пошел домой делить с Тукой сосновые иголки.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Чмока
Ссора.
Что разрушает дружбу?
Странное Люлино дельце.
Сяпа — приманка для несчастий.
Напрасно Хлюпа лупил Слюню по голове.
Тем ранним летним утром Сяпа проснулся от странного жужжания: полосатая пчела билась о слюдяное окошко, требуя свободы.
«Пчелы никогда не прилетают просто так, им нужна сладкая вкуснятинка. А у нас с Бибо нет ни крошки. Что же понадобилось в нашей хижинке этой глупышке?» — с удивлением подумал Сяпа, приоткрыв один глаз. Глаз оглядел спаленку и, не приметив ничего интересного, опять закрылся: дрёме жужжание не помеха. Сунь голову под подушку и спи себе дальше.
Но не тут-то было. В Сяпином животе противно забурчало: громко и сварливо. Живот сердился, он просил пищи. Тут-то Сяпа и вспомнил о припрятанной им накануне мисочке чмоки. Кыш откинул одеяло и устремился на кухню. Пчела последовала за ним.
Кухня сияла чистотой. Это означало, что Бибо давно встал. Сяпа открыл погребец, куда вечером поставил чмоку, но чмоки в нем не оказалось. Кыший живот продолжал урчать. «Куда же Бибо спрятал мою чмоку?» — удивился Сяпа. Он решил узнать это из первых лап, у Бибо, и заглянул в его спаленку. Никого, топчан аккуратно застелен. «Вряд ли Бибо ушел надолго», — подумал Сяпа и, чтобы обмануть голод, принялся за дела: выпустил на волю пчелу, сделал легкую зарядку, надел шерстяные носки, бежевый жилет и любимую панаму. В это самое время хлопнула входная дверь, и в кухню вошел свежеумытый веселый Бибо. Сяпа бросился ему навстречу:
— Бибо, где моя чмока?
Тот смутился:
— Извини, я ее только что съел.
Сяпа на секунду потерял дар речи. От негодования он хватал ртом воздух, не издавая ни звука, как головастик в пересохшей луже.
— Бибо, — наконец выдохнул он, — ты — самый прожорливый кыш на свете. Я приберег на утро чуть-чуть чмоки, а ты, как ненасытный термит, сожрал ее.
Бибо стало стыдно. Он почесал лапой нос и попытался оправдаться:
— Понимаешь, Сяпа, чтоб не мыть посуду, я ее вылизал. Да, к донышку твоей плошки присохло чуть-чуть чмоки. но я был уверен, что ты никогда не вспомнишь про это «чуть-чуть».
Сяпа посмотрел печальными голодными глазами на сытого, румяного Бибо и обиженно сказал:
— Разве твой ненасытный аппетит — уважительная причина, Бибо? По-моему, нет. Ты набил брюхо моей чмокой. не подумав о том, что я останусь голодным. Это очень гадко. Отныне я с тобой в ссоре, так и знай! — И Сяпа выскочил на улицу.
Через секунду во дворе раздался грохот. Бибо стрелой вылетел из дома и увидел Сяпу, неподвижно лежащего посреди двора. Его лапы торчали вверх, а глаза были широко открыты.
— Что с тобой? — испуганно спросил Бибо, склонившись над другом.
— Я жалкий неудачник! — всхлипнул Сяпа, и большая слеза скатилась по его усам. — Нет мне покоя. Лучший друг вырывает изо рта последний кусок. Червяк Нукась под лапами шныряет, прекрасно зная, что я на нем поскальзываюсь. Все против меня. Пойду залезу на дуб, как ворона совью там гнездо и буду жить один-одинешенек. Ты можешь забрать себе все мои вещи. Они мне больше не нужны. А я буду день и ночь сидеть на дубе голодный, в одной панаме. Нет, еще подушку с собой возьму. Ту, на которой мне снятся только хорошие сны.
