Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров
—Умный, умный, а письменного завещания не оставил. А ведь обещал... Господи, господи! Чего делать — не знаю.
Скорее чутьем, чем разумом, я понимал, что все эти слова Арефа выдумывает. И что ей делать, она знает.
За чаем Арефа сидела молчаливая и задумчивая. Не допив второй чашки, она вдруг поднялась, накинула бекешку и поспешно ушла, наказывая, чтобы я без нее никому не открывал.
Возвратилась она быстро, и тут же, почти следом за ней, во двор въехали три санные упряжки на волах. Два дюжих молодца в домотканых свитках начали выносить из каморы сундуки и грузить в сани.
Грузилась последняя подвода, когда, заливисто звеня бубенцами, в открытые ворота влетела разномастная тройка. Кучер и два седока в заиндевевших тулупах соскочили с саней. Арефа, стоявшая на крыльце, вскрикнула, бросилась бежать, споткнулась, упала и на четвереньках вползла в кухню.
Испуг на минуту сковал меня, а потом я приобрел необыкновенное проворство. Сбросив с ног сапоги, я в секунду оказался на печке, прижался к трубе и замер, прислушиваясь.
—Семен, закрывай ворота! — донесся со двора раскатистый бас.— Снимай сундуки назад!
Потом раздалось сразу несколько голосов. Они то откатывались куда-то и глохли, то приближались. Слов разобрать не было никакой возможности. Но голоса стихли враз, словно по команде, и тогда в тишине раздался веселый, смеющийся тенорок:
—Вноси, ребята! Барин на водку даст.
Ты что же это делаешь? — услышал я бас уже в кухне. И сейчас же за ним послышался испуганный лепет Арефы:
Да, батюшка, да ведь отказал он мне добро-то свое!..
—Свое? — рявкнул бас.— Где у него свое было? Тут князь всему хозяин. Княжеское князю и достанется.
—Да, батюшка, а я-то как же?..
—А вот так же! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не оставалось.
—Да куда же это мне?..
А вот куда сундуки собралась вывозить. Эх ты, старая греховодница...
Это ты такой-то! — вдруг взвизгнула Арефа.— Думаешь, я тебя не знаю, картежника? Мошенник ты. Я тебя в суд!..
Вон! — заревел бас. Дверь на улицу распахнулась.— Семен, марш сюда!
Я еще не оправился от испуга, но приподнялся и выглянул из-за трубы. Посреди кухни стоял черноусый саратовец, которого Силантий Наумович звал «господин управляющий» (ему он проиграл иконы), и розовощекий курносый парень с веселым чубом, выбившимся из-под лисьего малахая. Парень хлопал рукавицами и, улыбаясь, спокойно говорил Арефе:
—Бабушка, зачем же так сердиться? Раз барин вас просит, надо иметь уважение.
Но Арефа, кажется, не склонна была проявлять уважение. Она махала руками перед самым лицом управляющего и не кричала, а визжала:
Охальник! Душегуб, чтобы тебя чума схватила!
А ну, Семен!..
Парень сгреб Арефу в охапку и понес ее вон из кухни.
10
Спальня Силантия Наумовича, горница и камора, куда сложили с подвод сундуки, заперты на замки, опечатаны сургучными печатями. Мы с Семеном живем на кухне.
Уезжая в Саратов, управляющий долго расспрашивал меня, кто я такой. Расспросив, распорядился:
—Будешь с Семеном жить. Он ночью дом сторожит, а ты — днем. Печь топить управитесь, а кормиться будете в харчевне у Евлашихи. Деньги я ей за два месяца вперед заплачу. До весны проживете, а там видно будет.
—Дуняшку бы прислали,— несмело проговорил Семен.
—Не выдумывай! — отрезал управляющий.— А барыня как же? — Похмурившись, он вытянул из бумажника две пятирублевые ассигнации, сунул их ему, пробормотав: — На табак и водку, если заскучаешь.
Первые несколько дней Семен был неразговорчив и хмур, часто вздыхал, растерянно разводя руками. И то сидел неподвижно, то начинал ходить по кухне из угла в угол. Ходит, ходит и вдруг рывком сядет у стола, широко расставит колени, ударит по ним ладонями, крякнет. Или остановится и, посмотрев на меня, скажет: «Скучно! Беги, Роман, в харчевню».
А вот сегодня постоял, поглядел на меня, не торопясь взял корзинку, сложил в нее миски и молча ушел.
Ждал я его часа полтора. Вернулся он веселый, с папиросой в зубах. Осторожно поставил корзинку с мисками, подмигнул мне и, запустив руку в карман, медленно вытянул шкалик:
—Видал, какой аккуратный.— Семен весело рассмеялся.— Чего же ты, Ромка? Командуй тарелками на стол!
Я достал с поставца ложки, тарелки,, нарезал хлеб. Долго не понимал, о чем он говорит. А он говорил не переставая и то смеялся, то грозил кому-то, злобно сверкая серыми глазами, укорял, пристукивал кулаком по столу:
—Дуняшка моя, у-уй, хорошая! Маленькая, аккуратная, вот как этот шкалик. И головка у ней такая же беленькая. В чепчике...— Он с тихим смехом постучал пальцем по засургученной пробке.— Моя ж ты разлюбезная женушка... А этот! — И он бухнул кулаком по столу.— Николай Аполли-нарич, управляющев сынок, студент, мерзавец. Вьется около Дуняшки и то колечко ей сунет, то ленту: «Душенька, Дунюшка, Дунярочка...» Куртку с эполетами студенческими наденет, картуз с вензелем на башку напялит, ходит, тросточкой помахивает. Я, говорит, социалист, к простому народу душой подхожу. А какой же ты социалист, мерзавкин сын? — И Семен с такой силой грохнул по столу, что борщ выплеснулся из тарелок. Удивленно посмотрел он на стол и, рассмеявшись, покачал головой.— Вот хватил, дурак! Орясина! Ты бы студента так-то... Не можешь? Боишься? Вот то-то и есть. Не приходится...— Он вздохнул, задумался, потом взял шкалик и, встряхнув его, хлопнул донышком о ладонь. Пробка выскочила. Ловко крутнув шкалик, Семен опрокинул его в рот и, отняв, погладил себя по груди.— Ух, хорошо опаляет... А ты водку не пьешь? Правильно, не пей. Никудышное занятие.
А сам пьешь зачем? — с трудом произнес я, чувствуя, как жалость к нему готова вылиться у меня в слезную просьбу: «Не пей, не надо! Не пей!»
Я? Я когда разозлюсь, тогда,— машет он рукой.— Вот разозлился и выпил, а то — ни-ни...
Семен быстро опьянел, и язык у него стал заплетаться.
—Если бы не Дуняшка... Горничная она у управляю-щихи. Само собой, конечно, в крахмальной юбке ходит. И, понимаешь, ласковая. Женился я на ней и говорю: «Пойдем на гвоздильный завод!» — «Нет, отвечает, не хочу в казарме жить». Вот язва! А я рабочий, жестянщик, и мне без завода скучно. «Пойдем»,— говорю. «Нет!» Пришлось мне в княжеское имение поступить по жестяному делу. Крыши крою, ведра чиню, а ребята с завода меня на смех. «Ты, говорят, нас на бабу променял,
