Дмитрий Нагишкин - Тихая бухта
Ветер дул не ослабевая, но холод не проникал через толстые тулупы, которыми гребцы прикрыли ребят. Скоро в кунгасе спали все, кроме Прокоповича. Он стоял на руле и по звездам, как по компасу, держал курс на юг.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Когда обнаружилось бегство Димки, Дмитрий Никитич сначала встревожился не на шутку, а потом рассердился. Он считал, что всему виной сын Савелия Петровича. Объездчик спорить не стал. Он только заметил:
— Эх, Дмитрий Никитич, не сидеть же всю жизнь ребятам на печи! Пусть привыкают. А потом — не одни поехали, с Прокоповичем. За ним они, как за каменной стеной. Мужик надежный. Опять же после драки чего кулаками махать? Вы думаете, мне за сына не страшно? А что делать! По воде за ними не побежишь.
Лесничий еще дня два посердился на председателя, а потом стал чаще захаживать к нему: дома было скучно без сына.
А спустя еще два дня после этого Савелий Петрович позвал нескольких сельчан и предложил им отправиться к Чекрыге для изъятия лишних продуктов. И чтобы Чекрыга не отказал, не вздумал сопротивляться с оружием в руках, он пригласил пойти с ними и лесничего.
— Вас, Дмитрий Никитич, Чекрыга уважает, считает начальством и подчинится скорее, чем мне. А может, вы сумеете уговорить его, чтобы не сидел, как собака на сене. Я говорить не горазд, а вы человек образованный.
С крайней неохотой согласился на это Дмитрий Никитич. Он не любил впутываться в такие дела, но все же считал, что Чекрыга должен поделиться с соседями.
У ворот Чекрыги Савелий Петрович пропустил лесничего вперед и сказал, что останется здесь и подождет. Понятые остались с ним.
Дмитрия Никитича сопровождал Колька-китаец.
Чекрыга встретил их довольно любезно, пригласил пить чай. Лесничий отказался и заговорил о деле. Чекрыга принялся клясться и божиться, что сам сидит без хлеба и не знает, как зиму прожить. Дмитрий Никитич стал горячо доказывать Чекрыге, что необходимо жертвовать своим добром ради спасения от голода женщин и детей.
Чекрыга, подперев щеку рукой, слушал, поддакивал, кивал головой и сочувственно чмокал губами.
Решив, что Чекрыга смягчается, Дмитрий Никитич удвоил рвение, уговаривая дать поселку взаймы муки, рису и сала. Чекрыга, казалось, совсем подобрел. Под конец он расслабленным голосом проговорил:
— Что делать! Видно, божья на то воля, Дмитрий Никитич. Не каменный я… Анна, подь сюды! — Он обернулся к жене, с заспанным лицом выглянувшей из соседней комнаты. — Аннушка! Насыпь товарищу лесничему пудика с два мучки, да сальца там малость, ну и рису пудовичок. Не звери же мы, в самом деле, или инородцы какие…
Дмитрий Никитич так и застыл, от изумления не находя слов. Он никак не ожидал такого исхода. Ведь он не для себя просил! А Чекрыга все повторял:
— Сами голодаем, ну да уж бог с вами! Пользуйтесь на здоровье.
В это время от двери раздался веселый голос Пундыка:
— Ну, вот и спасибо! Сразу доброго человека видно!
Пундык вошел неслышно. За ним вошли понятые. Председатель подошел к столу и вынул из кармана бумагу:
— Придется акт о приемке составить, Дмитрий Никитич.
Озадаченный появлением понятых и председателя, Чекрыга опустился на табуретку.
А Савелий Петрович начал диктовать:
— «Взято заимообразно у гражданина Чекрыги Николая Евтихиевича муки белой — пятнадцать кулей, рису — семь кулей, сала шанхайского — пятьдесят банок, сои японской — два бочонка…»
— Ты чего это мелешь? — прохрипел Чекрыга. — Какое сало, где соя, что за рис? Где ты его видел?
— Где, говорите? А под снегом, в ямке, возле вашего огорода нашли. Где есть еще, не знаю. Можно поискать.
Чекрыга вскочил и кинулся к председателю. Но жена перехватила его и резко крикнула:
— Николай Евтихиевич!
Он сверкнул на нее налитыми кровью глазами и сразу сел. Потом перевел глаза на Дмитрия Никитича и сказал со страшной злобой:
— Ловко ты, товарищ лесничий, меня подкузьмил, ловко. У наших жиганов, поди, учился?.. А я тут с тобой рассусоливал, думал, с хорошим человеком дело имею.
Лесничий поспешно ушел домой. Его терзала мысль, что он невольно обманул человека. Он вовсе и не думал, что Савелий Петрович поступит именно так. Ведь ему, Дмитрию Никитичу, хотелось сделать все по-хорошему. Теперь знакомые ему, наверное, не подадут руки. Однако в этот день к нему зашли несколько человек и весело поздравляли с такой ловкой проделкой. Восхищение их было таким неподдельным, что он не стал никого разуверять.
А вечером пришел к нему Савелий Петрович. Он был весел.
— Ребята-то сегодня свежий хлеб получили! — сказал он. — А бабы-то рады. Сказать невозможно, как благодарны вам. С таким, как Чекрыга, считаться нельзя. Он с нами воюет, а мы с ним. А на войне и хитрость требуется. Так что уж не серчайте на меня, Дмитрий Никитич.
— Но почему же вы мне ничего не сказали?
— Так ведь вы, Дмитрий Никитич, испортили бы мне всю музыку. Рассказали бы все Чекрыге, а он мог до обыска не допустить. Выходит, я опять прав.
И верно, Савелий Петрович был прав.
Продукты, изъятые у Чекрыги, облегчили немного голод в поселке. Затопили печи в избах, дети перестали плакать.
А через несколько дней подоспели с помощью и орочи. Савелька сдержал свое обещание.
С верховьев пришел целый обоз. От собак в упряжках валил пар, пронзительно кричали погонщики-каюры. Скрипели полозья нарт.
На шум повыскакивали из домов обитатели Тихой, и вмиг целая толпа собралась возле избы сельсовета, где хранились запасы продовольствия.
Орочи осадили собак, развели упряжки по сторонам, чтобы своры не перегрызлись, потом стали разгружать нарты. Один за другим вносили они тюки в избу. Больше всех работали Софрон со своим сыном Савелькой.
— Вот, Пундыка, — приговаривал Софрон, — ты меня помогай. Я, однако, тебя помогай!
Поделились орочи на совесть: в тюках было сушеное и вяленое мясо — кабанье, медвежье, оленье, вяленая рыба и немного муки.
Собаки угомонились, получив по куску сушеной рыбы — юколы, а орочи пошли к сельчанам угощаться чаем.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С попутным ветром, не утихавшим ни на минуту, кунгасы в четыре дня достигли бухты Большой. Савелька оказался прав: продовольствие и припасы для Тихой были сложены в складе и дожидались людей и лодок. Не теряя времени, охотники принялись за работу и вскоре были готовы в обратный путь. Все продовольствие погрузили в самый надежный большой кунгас и посадили туда сменных рулевых: Прокоповича, Когая и Симонова. Прокопович взял с собой на кунгас и Шурку с Димкой.
Как будто все благоприятствовало поездке. Ветер повернул на север. Охотники радовались. Но Прокопович почему-то хмурился и молчал. Он был недоволен этим ветром.
— С попутным на юг хорошо идти, — сказал он потихоньку Когаю. — Волна с Татарского пролива идет тоже на юг. Ей по пути с ветром — значит тихо, не заплеснет. А если ветер против воды повернул — значит растрясет воду. Хорошо, если гребешками одними обойдется…
Однако целых сто километров прошли так же спокойно, как и в первый конец. Шурка с Димкой и впрямь пригодились: кашевары они оказались хорошие, хотя в первое время им помогал Прокопович, глаз не спускавший с ребят. Днем он доверял им даже руль, понемногу обучая их и этому делу.
— А перекладывать руль надо, когда волна собирается — говорил он мальчикам. — Ты под низ и старайся угадать, чтобы кунгас своей тяжестью поворот ускорял. А волна потом подхватит и уже в корму угодит.
Иногда его светлые глаза устремлялись вдаль, он прищуривался и вдруг спрашивал:
— А ну, моряки! Скажите, что вы там видите, справа, в тени вон той скалы?
Ребята всматривались туда, куда указывал Прокопович, но ничего не видели там, кроме серой ряби моря.
— Правильно, рябь. А что это значит? Значит — мель. Глаза моряку очень нужны. Вот, скажем, отчего вдруг птица низко летать начинает, а ветер то стихнет, то пробежит, будто мимоходом? Смекай и жди шторма. Тоже и по облакам можно угадать: низом пошли, серые стали, вверху будто медленно идут, а те, что ниже, без ветра мчатся — значит тоже быть шторму.
— А по звездам что можно узнать? — спрашивали ребята с любопытством.
— А по звездам — дорогу и время.
Однако звезды им мало приходилось видеть. Натрудившись за день в море, они крепко засыпали на мешках в своем углу под мерные удары воды.
Но однажды ночью ребята проснулись от сильных толчков. Они высунули головы из-под брезента, которым были накрыты на ночь. Что стало с морем! Оно ревело и двигалось, как живое. Кунгас мотало из стороны в сторону. Парус с мачты сорвало, и обрывки его трепались по ветру, цепляясь за нижнюю рею. Фонарь уцелел, и красноватые его лучи тускло освещали черную массу взбушевавшейся воды.
